Сергей Сокуров
Лебединая повесть
(легенда-быль)
I. Старая книга, озеро и лебеди
Этой истории без малого 2000 лет.
Узнал я о ней, будучи подростком, из ветхой книги, найденной на чердаке выморочного дома в Самборе, куда военная служба привела моего отца, полевого связиста. В разноплемённом городке немало было русынов, не пожелавших перейти в украинство под давлением Вены и Варшавы. Новая власть без спросу вписала в их советские паспорта чуждую им национальность, но не лишила памяти о родовых корнях. К общерусским патриотам, видимо, относился покойный хозяин особняка, на часть которого моему родителю выдали ордер. Здесь мы нашли немало книг, отпечатанных в дореволюционных Петербурге и Москве кириллицей, с «ятями» и массой «твёрдых знаков», с «i» и «фитой». Так что я учился читать сразу по-новому и «по- старорежимному»; через «царскую орфографию» познакомился с «Булькой» и «Акулой» «графа Толстаго».
Был в той книге и перевод на русский язык сочинения какого-то, кажется, древнеримского автора. Имя его запамятовал. Да и сама история, о которой я здесь расскажу, почти забылась, не напомни мне о ней один случай на озере Грутас (о нём позже, в главе II).
Задолго до того случая я исследовал донные осадки этого пресного водоёма на юго-востоке Литвы. Местной достопримечательностью озера были белые лебедь и лебедица. По-литовски гульбинас и гульбе. Из этих слов на непонятном мне языке я образовал собственные имена царственных птиц: Гульбин и Гульбе. Столь крупных летунов видеть мне раньше не приходилось.
В час утреннего тумана я выходил на берег с припасённой краюхой хлеба и звал: «Гульбин! Гульбин!». Через несколько минут из облака холодного пара выплывало нечто похожее на крутобокую белую ладью. Высокий форштевень украшен птичьей головой. Да она живая! Ладья-лебедь, созвучно. Когда она приставала к берегу, величественная голова на красиво изогнутой S-образной шее оказывалась вровень с моею. Опасаясь клюва, подобного тарану со средневековой гравюры, я крошил хлеб и бросал издали крупные куски в воду. Завтрак главы семейства длился не больше пары минут. И с последним куском угощения в клюве Гульбин возвращался к своей подруге. Иногда на мой зов являлась Гульбе. По сравнению со своим избранником (записал я тогда) она казалась существом робким и заморенным, как все мамаши, у которых на уме заботы о потомстве, когда повелитель её, вспомнив об отцовских обязанностях, усаживался великодушно на яйца, позволяя супруге наскоро перекусить чем озерный бог пошлёт.
По вёснам, возвратившись с юга, они свивали себе гнездо всегда на одном и том же месте, говорили местные жители, - на мелководье, поросшем камышом, у плоского зелёного островка, отмеченного гранитным валуном розового цвета. Однажды, проплывая мимо него на лодке, мне с напарником удалось рассмотреть взрослых птиц и приплод. Воспользуюсь своим рассказом «Грутас», опубликованным сразу по окончании исследований озера:
Из узкого прохода в камышах неторопливо выплывало августейшее семейство: папаша Гульбин, вслед за ним детки, больше похожие на жёлтеньких уточек, чем на лебедей (но никак не гадкие утята); кильватерную колонну замыкала мама. Теперь вид у неё был даже несколько самоуверенный. На её спине, в корзинке из полукружий крыльев, восседал ещё один отпрыск, Гульбин-младший, самый крупный из птенцов. Не обращая внимания на людей, семья проплыла мимо.
Простить себе не могу один абзац в том рассказе: Сон мирного водоёма был глубок и доверчив. Ведь оно не знало динамита браконьера; охотник в болотных сапогах ещё не срезал над ним непуганую утку, а хозяин его, Гульбин, не ведал, что существуют руки, которые «из озорства» могут свернуть шею белокрылой подруге.
Неужели я «накаркал»?
II. Роковая тоска
Прошло много лет. Однажды меня, уже пенсионера, ностальгия привела в Самбор. И первым из узнаваемых встреченных оказался Валерка… простите, Валерий Горбоносов, одноклассник. Он приехал навестить свою мать, коротавшую глубокую старость всё в том же доме по соседству с памятным мне особняком. С приятелем детства последний раз виделся я во дни исследования озера Грутас. Он работал педиатром на курорте Друскининкай, откуда до водоёма, наполненного (показали изыскания) целебным илом, рукой подать.
Как и тогда, наша радостная встреча началась с взаимных восклицаний «а помнишь?». И озеро вспомнили, и пару лебедей. «Наверное, их уже на свете нет», – предположил я. – «Давно нет, – подтвердил Валерий. – Сначала убили её…». Я остолбенел: «Гульбе? Как убили? Кто?» – «Какие-то туристы. Приманили хлебом, свернули шею и зажарили на костре». – «Вот гады! А Гульбин?» – «Ты о самце? Твой гульбинас несколько дней не отходил от кострища возле окровавленных перьев самки. Не охотился. Пищи от людей не принимал. Потом его на том месте нашли мёртвым. Известно, гибель одного из супругов приводит оставшегося в живых лебедя в состояние сильного шока. Он тоскует и теряет желание жить. Говорили, наш гульбинес поднялся в воздух и рухнул на тот валун. Помнишь, что на островке?». – «Вряд ли, - усомнился я. – Не припомню ни одного случая самоубийства у животных. Не читал. Легенда это. Так людям хочется. Вернее всего, сердце Гульбина не выдержало тоски. Ведь лебеди однолюбы, в отличие от нас, людей». – «Не скажи, - возразил врач. – Нередко наблюдали, как лебеди совершали суицид, утратив свою пару». Я сдался: «Пусть будет по-твоему».
Потом мы с Валерием посетили самборскую alma mater, а день закончили в кафе, где целую эпоху тому назад звучал «Школьный вальс» нашего выпускного вечера. Мой приятель упросил новых хозяев особняка пустить меня переночевать в «моей комнате». На мой вопрос, не осталось ли старых книг в доме, пани Стэфания развела руками: сданы в макулатуру.
Когда я укладывался спать между «той самой» печкой старинного кафеля и «тем самым» окном из трёх створок, вдруг увидел вроде бы себя под торшером будто бы со стороны. Лёжа на спине, подросток, похожий на меня, держал в руках раскрытую книгу, которая содержала «ту самую» историю древнего автора, имя которого забылось. Но странно: я вспомнил чуть ли не каждый эпизод повествования. А может быть, просто сочинял в полусне, чтобы утром, проснувшись, записать легенду о давнем событии, какого быть не могло и какое всё-таки случилось очень и очень давно, чему подтверждение - вот эта самая запись. Её ведь уже не вырубить топором.
III. Юлий и Юлиан
Для Юлия, императора Pax Romana, неожиданно наступил срок решения одной важной государственной задачи. Накануне, бросив рассеянный взгляд в сторону сына, отец заметил появление важного для династии признака в фигуре мальчика, одетого в белую, до колен, тунику. И поведение 13-летнего Юлиана подтверждало, что нечто выпирающее под рубашкой ниже плоского живота – не случайная складка на поверхности тонкой шерстяной ткани. Наследник с необычным ранее для него вниманием смотрел в сторону молодых рабынь, накрывающих стол под куполом дворцового зала. В тот момент девушки стояли к нему спинами, нагнувшись над низкой столешницей. Как обычно при домашней работе, были они в укороченных платьях-туниках. К тому же подолы сзади, приподнятые ягодицами, не препятствовали воображению видеть выше того, что открывалось глазам, ещё не пресыщенным таким зрелищем.
Подросток, поняв, что отец поймал его на подглядывании, смутился и поспешил скрыться в тени за колоннадой. А озабоченный император задумался. Цезарем его назначила судьба, обратив внимание вдовой императрицы из рода Юлиев на статного легионера-полуварвара, доблестного и наделённого практическим умом. Дети пожилой аристократки и покойного императора погибли, не оставив потомства, родить от молодого любовника вдова не смогла, но успела перед своей кончиной усыновить его. Так появился новый Юлий с правом на монарший венец.
У него были отпрыски от легко доступных патрицианок, наполнявших Двор. Своими, не сомневаясь в отцовстве, он признал только двоих. Старший сын быстро разочаровал. Первым и единственным его подвигом, но громким и скандальным, стала потеря невинности в четырнадцать лет. Само по себе ничего предосудительного в том римское общество не усматривало. В таком возрасте римлянин считался совершеннолетним. Нравы и на мраморном Палатине и в кирпичных трущобах городского района Субура до торжества христианства были предельно свободными. Однажды первенец Юлия пропал. Искали всюду, откуда доносился запашок соблазна. Наконец пронырливый раб, под обещание свободы, обнаружил юнца пьяным, точно сторожа винного погреба. Да не в роскошном кабинете при термах с дорогой куртизанкой, источавшей благовоние. Нет, будущий цезарь оказался в затхлой комнатке-пещере дешёвого лупанария на каменной лежанке с девицей самого низкого звания. Работая зловонным от обилия клиентов ртом, она оказывала быстрые услуги несостоятельным мальчишкам и, чаще, старикам за медные монеты. А такой вид продажной любви осуждался даже в бедных кварталах Столицы мира. Сей случай на Палатине не забывался, ибо юный развратник с годами превратился в рыхлого чревоугодника, искателя разнообразных, но низменных удовольствий.
Все надежды на достойного наследника стареющий Юлий перенёс на младшего сына. Юлиан с ранних лет отличался серьёзным интересом ко всему тому, на что, в первую очередь, по мнению умного выскочки-императора, должно быть направлено внимание повелителя мира, – на военное дело, на все тонкости государственного управления. Настольными книгами Юлиана, обучаемого разным премудростям знаменитыми философами, стали сочинения Тита Ливия, Тацита, Плутарха, Пифея и Страбона. Он гордился, что значительная часть Ойкумены находится в границах Pax Romana вокруг Средиземного моря, иначе называемого Римским озером. И с детской самоуверенностью обещал, что, когда вырастет, то завоюет для Рима всё-всё, всю Гею, в придачу Океан и Уран. Весёлым забавам в садах и на водах он предпочитал гимнастические упражнения, любил посещать военные лагеря не как знатный зритель, а участвуя в их жизни, отчего коренастая его фигура быстро теряла детские очертания. Особый интерес вызывали у Юлиана представления, когда «давали гладиаторов». Сидя вблизи арены, мальчик не вопил, не размахивал руками, не делал жесты большим пальцем правой руки, когда поверженный падал на песок. Он внимательно, бесстрастно следил за всем, что происходило перед его глазами, не мигая. Однажды, во время кровавого зрелища, отец заглянул ему в лицо, и у него, бывалого легионера, мороз пробежал по коже.
И вот сын-надёжа вновь, по неожиданному поводу, заставляет отца задуматься. Не рано ли проявился интерес к женщинам у мальчика, обещающего стать солдатом и, кто знает, может быть, стратегом? Не начнётся ли с этого его перерождение и следование по стопам старшего брата? Одна ведь кровь. Спаси, Юпитер! Такое было бы катастрофой для династии. Да, вопрос государственной важности! Но Юлий чувствует, что сейчас разумно не запрещать, а наоборот, поощрить. Пусть попробует сладостный плод под тайным наблюдением отца. Тринадцать лет… Рановато. Годик хотя бы ещё. Но придётся рискнуть. Во всяком случае, теперь ему не ускользнуть незаметным в притоны грязного разврата. И важно, дозировать сладостный способ растраты телесной энергии, как вино.
Отец нашёл Юлиана в саду. Подросток отвёл глаза в сторону. «Поговорим откровенно, сын, – с прямотой старого солдата начал Юлий. – Я думаю, тебе уже можно… нужно стать мужчиной. В моей воле нарушить закон принципата. Ты понимаешь меня? Ты согласен?». – «Как желаешь, отец», - мальчик с трудом пересиливал охватившее его волнение.
Они вошли в зал. Молодые рабыни заканчивали сервировку стола. «Выбирай из этих. Любую». – «Мне всё равно, отец». – «Хм, так я за тебя выберу». Моментально в голове императора созрел хитрый, показалось ему, план – пригасить у сына вспыхнувшее в нём плотское желание. Надо разочаровать мальца первой пробой. Юлий поискал глазами среди девушек самую, как определил он, неаппетитную: «Эй, ты, да, ты, подойди-ка к нам».
Худенькая девушка в коричневом платье, приблизившись, остановилась в двух шагах от своих владельцев. Бёдра и грудь едва обрисовываются под грубой тканью. Тонкие, но с красивыми кистями руки, вытянуты вдоль долгого тела. На птичьей шейке держится ничем не примечательная головка. Волосы, выкрашенные в красный цвет, зачёсаны на затылок и собраны там в «греческий узел». Лицо узкое, бледное, тонкогубое. На вид лет восемнадцать.
«Эта – что надо! – удовлетворённо подумал император и вслух произнёс. – Ночью придёшь к нему. Он девственник. Ты умеешь это делать?». – «Умею, повелитель», – не жеманясь, ответила невольница. На мальчика она не посмотрела. А он разглядывал её исподлобья изучающе, как всякий предмет, представленный ему воспитателями для усвоения.
На следующий день, найдя возможность понаблюдать за сыном исподтишка, хитроумный отец с удовлетворением отметил, что в облике тринадцатилетнего новоявленного мужчины нет того тихого восторга от первого соития с женщиной, какой невозможно скрыть никакими ухищрениями. Бросались в глаза только усталость, сонный вид Юлиана. Молодец, девчонка, на совесть потрудилась! Надо наградить. Император удовлетворённо потёр руки. Но тут же закралось подозрение: а может быть, видимое равнодушие Юлиана совершенно другой природы? Отец силился припомнить, как вёл себя наследник при играх и занятиях с другими мальчиками. Ничего, подтверждающего предположение об отклонении от нормы, вроде бы не было. Такое влечение в стране легионеров, месяцами живших без женщин, не осуждалось в то время; нормой была и смена разнополых партнёров на однополых, по обстоятельствам или ради тяги к извращениям. Преступлением против морали не считалось даже скотоложество. Лишь спрятав лицо под капюшон (так требовало приличие), не боясь молвы, почтенные граждане заходили в дома, где сдавались для любовных утех патрициев и плебеев ласковые ослицы и козочки. А в особняки одиноких дам с утончёнными вкусами возницы в специальных экипажах-коробках красного цвета доставляли крупных короткошёрстных кобелей, специально натасканных исполнять прихоти заказчиц.
Предусмотрительный Юлий решил одним ходом покончить со всеми своими сомнениями. Он привёл сына в зал оргий, куда вход несовершеннолетним был воспрещён. Круглое помещение с фонтаном по центру было тесно уставлено шёлковыми ложами. Дневной свет проникал сюда через отверстия под куполом, а глухую поверхность кольцевой стены сплошь покрывали фрески. Каких только сюжетов половой раскрепощённости тут не было! Казалось, боги, вложив разум в человеческую голову, как бы в насмешку предоставили его тело самым диким, без просвета мысли, силам естества. Картины совокупления разнополых пар в простых и замысловатых позах терялись среди изображённых за тем же занятиям троек и групп мужчин и женщин, взрослых с детьми, однополых особей также в парах и группах, людей и животных, двуногих тварей, удовлетворяющих себя мясистыми плодами растительности. Со вкусом, со знанием анатомии, художники изобразили половые органы, развёрстые уста, «умелые руки» мужчин и женщин, часто со «специальными предметами». Не посрамили себя знанием натуры и художники-анималисты. Изобилие красного цвета на фресках способствовало возбуждению участников оргий, пока разливалось вино по бокалам и настраивались музыкальные инструменты.
Но в тот день в зале, запретном для детей «из порядочных семейств», было тихо и свежо от утреннего воздуха, фонтан приберегал свои струи к вечеру. Император и наследник медленно, с остановками двигались по кругу вдоль стены. Юлий улыбался – одними глазами на значительном щекастом лице: Юлиан выглядел ошеломлённым, растерянным. Отец поглядывал искоса на красивое, умное лицо сына, ловя момент, когда оно, обычно бледное, покроется румянцем. Перед какой фреской? Вот тогда и можно определить, думал опытный сладострастник, предпочтение Юлиана. Но ожидаемого эффекта не дождался. Они замкнули круг у входной двери. Здесь стояла на треножнике чёрная доска, на которой гости оставляли мелом свои имена.
«Ну, сын, признайся честно, скажи мне, как солдат солдату, что из увиденного произвело на тебя большее впечатление? Скажешь и получишь желаемое. Обещаю, но не всякое. Я не всё одобряю. Понимаешь, мы – цезари, мы на виду всего мира. Не всё даже простым людям позволено, но нам – меньше всех. Так говори, не стесняйся. Во дворце сотни привлекательных женщин. Присмотрись, какую хочешь. Будет твоей. Сегодня… нет, отдохни пару дней».
Юлиан промолчал, потом подошёл к чёрной доске и решительно взял в пальцы палочку мела. Несколько уверенных штрихов – и на чёрном обрисовалась белая фигура, без бёдер и грудей, долгая, в женской тунике, чуть выше щиколоток; маленькая голова с пучком волос на темени. Вчерашняя девушка-рабыня, узнал император и произнёс озадаченно и разочарованно: «Удивил, брат… Ладно, твой выбор, перечить не стану. Впрочем, самому скоро надоест, попомни моё слово. Как её зовут?» – «Эдина».
IV. Юлиан и Эдина
Спустя несколько дней Эдина, собрав в одну охапку все свои пожитки, переселилась в апартаменты наследника. По-прежнему рабыня, днём она привлекалась к хозяйственным работам, а ночью её лежанка, поставленная в комнате обслуги, пустовала. Но ею уже не помыкали, от телесных наказаний девушку освободили. Тем не менее, она оставалась тиха и скромна среди невольниц и свободных служителей во дворце, опускала веки, когда мимо неё проходил мужчина. Первое время на людях Юлиан с нею не появлялся, потом всё чаще их стали видеть вместе. Она прислуживала ему за трапезой, подавала холстину, когда он выходил из бассейна, несла за ним книгу или бокал с холодной водой на прогулках по саду. Они перекидывались тихими словами, но больше объединяло их то особенное молчание, которое порождается близостью душ. С годами Юлиан мужал. Эдине, старшей в паре лет на пять, текучее время сначала добавило немного цвета смуглому лицу и света в карие глаза, чуть-чуть округлило щёки, перси и бёдра. Затем Венера решила, видимо, что эта землянка получила достаточно божественного внимания и, забыв о ней, оставила её на многие годы неувядающей.
Заметили, что наследник не посещает ночные оргии Двора в круглом зале с фресками, не оказывает особых знаков внимания ни патрицианкам, ни женщинам низших сословий. Правда, круг его интересов всё сужался. С пятнадцати лет Юлиан стал принимать участие в военных походах отца, притом, не в резерве, а в самых опасных местах, где решалась судьба сражений. Сразу возникли слухи о его безграничной жестокости: к врагам – без разбора, к своим – за малейшие проступки. Лишь возле Эдины он смягчался сердцем. Возвращаясь победителем в Рим, царственный легионер, коренастый, упругий, со следами от ран на теле, перевитом мышцами, сразу после триумфа спешил на Палатин, а навстречу ему из покоев наследника выходила без суеты рослая (на полголовы выше его), молодая женщина-дощечка. Окружающим забылась та девушка в простом, обычном для рабынь платье-тунике тусклых расцветок. Теперь под именем Эдина во дворце жила официальная любовница Юлиана, одетая, будто матрона, в белоснежную столу, как называли широкое и длинное, до земли, со множеством складок одеяние, перехваченное по талии шёлковым поясом. Только выкрашенные охрой волосы, уложенные на греческий манер, напоминали о бывшей невольнице.
Сын императора и наложница после долгой разлуки не бросались в объятия друг друга, не оглашали мраморный дворец и сады возгласами радости. Сблизившись на шаг, встречным движением рук они соединяли пальцы; одна пара глаз встречалась с другой. И так они стояли долго при молчании свидетелей, поражённых отношениями молодых любовников, неведомыми циничному Риму.
В одном из сражений на германской границе император Юлий сложил голову. Пламя погребального костра осветило наследнику самостоятельный путь. Молодой император Юлиан, став главнокомандующим, ещё успешней продолжил расширение границ Pax Romana. Дворцы на Палатине утратили почётное звание постоянной резиденции императора. Таковая переместилась в подвижный лагерь возлюбленного Юлианом Первого Италийского легиона, куда влилась когорта кавалеристов императорской гвардии. В нарушение традиции, для военачальника стали разбивать на привалах две палатки. Одну – штабную. Другую - для императрицы, как стали называть сначала в легионах, позже в народе бывшую рабыню, наложницу, получившую вольную в день кремации Юлия. Наконец Сенат, этот пережиток республики, объявил её супругой императора. Эдина и слышать не хотела увещеваний мужа ждать его на берегу Тибра: «ВРиме я чувствую себя вдовой». Детей у них не было, сидеть, бывало, годами в пустом гнезде, ей было неуютно. А столица мира, лишившись дозора сурового императора-солдата, пустилась во все тяжкие, пируя, проматывая трофеи победных легионов империи, предаваясь пьянству, кровавым зрелищам в цирках и разврату в термах и лупанариях. На доклады озабоченных стражей порядка новый император лаконично отвечал: «Вернусь, разберусь». Но возвращался в Вечный город всё реже.
Эдина быстро научилась стойко переносить тяготы походной жизни. Правда, в её грубом окружении каждый старался, как мог, облегчить участь с виду хрупкой женщины. Солдаты соорудили ей для переезда с места на место прочный, с очагом, ящик-дом о двух дискообразных колёсах, влекомый быками. В нём, как и в её отдельной палатке, Юлиан находил отдых от трудов полководца, который ставил цель – только побеждать, и делал это стремительными переходами, фактически десять лет руководя одним грандиозным, без перерывов, сражением. Только находясь рядом с Эдиной, Юлиан, щедрый на смертные приговоры, способен был пощадить, по её просьбе, отдельного пленника или, случалось, целое племя варваров, также струсившего в бою легионера.
Для большинства римлян, близких к императорской чете, она стала вроде земной богини, приносящей удачу. Но силам зла для достижения своей тайной цели часто бывает достаточно оставаться в незаметном для глаз меньшинстве…
Пришло время решать проблему наследования императорской власти. Династии грозило вырождение уже на втором её представителе. Эдина потеряла надежду забеременеть. Искренне предлагала мужу завести наследника от молодой рабыни. Юлиан сердился и отмахивался: «Что за вопрос! Усыновим кого-нибудь из Юлиев. Вон сколько их, выбор есть». – «Ты уверен, свет мой, что Юлии лучше Флавиев?», – только и спросила стареющая уже женщина. Она не вторгалась в недоступную ей сферу, не советовала мужу, только проявила любопытство. Но слова её, подслушанные слугой, были проданы некоему заинтересованному лицу за горсть ассов.
Вскоре при вынужденном ночном переходе к берегу Дуная I Италийского легиона (в солдатском просторечии – Легиона Эдины) император объявил короткую стоянку без разбивки лагеря, а сам с отрядом всадников перешёл бродом на противоположный берег реки с целью дозора.
Возвратившись на рассвете, Юлиан увидел Эдину бездыханно лежавшей на плаще у колёс жилого возка, в окружении подавленной толпы легионеров. В стороне сидел под дубом, подвывая и раскачиваясь, слуга императрицы, прикованный к дереву цепью. Та ночь выдалась холодной. Зябкая женщина, велев слуге развести в очаге огонь, прикорнула рядом. Тревогу забили часовые, схватившие ещё в темноте какого-то человека. Он пробирался на юг, в сторону Рима. Зажгли фонарь: ба, слуга императрицы! Когда сорвали плотно закрытую дверцу домика на колёсах, Эдина была мертва от угара. В дымовой трубе нашли тугой пыж из ветоши.
V. Заключение. Нет Рима без Эдины
С того утра в течение суток Юлиан не проронил ни слова. Жестом распорядился о погребальном костре. Вершиной древесной пирамиды стал возок с телом Эдины, облечённой в парадную столу с пурпурной каймой по нижнему краю, как положено знатной патрицианке.
Остаток дня и всю ночь после кремации длился мрачный, наполненный глухим ропотом пир. Группа солдат наведалась к дубу на берегу Дуная, и один из них, отказав осуждённому в смерти от меча, медленно перерезал ему горло кухонным ножом. Только сначала выбрил им себе промежность на глазах у жертвы, задрав спереди солдатскую тунику.
Потом «Легион Эдины» стал переправляться через реку. Последней двинулась к понтонному мосту конная когорта императорской гвардии. Кавалькаду замыкал всадник в пурпурном плаще, какой имел право надевать только один человек Pax Romana. При вступлении на мост он спешился, сбросил плащ на седельный коврик скакуна, адъютантам велел: «Следуйте на тот берег. Я догоню». И скорым шагом, один, направился в обратную сторону, к месту ночной стоянки. Несколько гвардейцев, коротко переговорив, приказу не подчинились. Они припрятали лошадей в дубняке, а сами затаились под речным обрывом. Медленно, тревожно для них потекло время. Наконец солнце показало полдень.
Тогда гвардейцы решились. Таясь, стали продвигаться в ту сторону, где скрылся их повелитель. Достигли погребального пепелища. Посреди чёрного круга на железных ободах колёс, сгоревших вместе с походным домиком, сидел перед грудой обглоданных огнём костей, опустив голову на колени, Юлиан. Голова его была сплошь седой. Никаких признаков жизни он не подавал. Отчего умер крепкий телом сорокалетний император, так и не узнали.
На том походе завоевания Вселенной Римом прекратились. Вскоре Pax Romana стал съёживаться от ударов варваров; соседи начали отрывать от него «лишние» территории. А «Гордый Рим», проедая кусок за куском из припасённого за 1000 лет, веселясь и легкомысленно продолжая считать себя «вечным», клонился к закату. Город Ромула и Рема (а за ними другие города метрополии) стал превращаться в один огромный сплошной лупанарий, где сцепились половыми органами и ртами, без разбору, мужчины и женщины, мужчины с мужчинами, женщины с женщинами, те и другие – с животными, без разницы возраста…
Но что удивительно? Рима нет уже более 15-и веков, скоро и варварской Европы, погрязающей в невиданной с Потопа содомии, не будет. А память об Эдине и Юлиане жива. В разных вариантах. Один из них я записал для вас, читатели.
Примечания автора для подчёркнутых в тексте слов в порядке их размещения:
Русыны – самоназвание жителей Карпатского региона; украинство – здесь как политическое течение, созданное, в основном, австрийскими и польскими властями в Галиции для отрыва Малороссии от Русского мира.
«графа Толстаго» – так писали до 1918 г.
Pax Romana – Римский мир, территории, завоёванные Римом.
Туника – тип римской рубашки до колен (мужской) и по щиколотки (женской).
Палатин – центральный из 7-и холмов Рима, район дворцов императора и знати.
Термы – римские бани с бассейнами, при которых были библиотеки, залы для бесед, гимнастических упражнений, оргий и музыки.
Лупанарий – публичный дом при трактире в городах Италии.
Гея, Океан и Уран – боги земли, реки, омывающей землю, и неба, а также сами эти стихии.
Принципат – форма правления, сочетающая монархические и республиканские черты.
Триумф – высшее чествование победителей.
Матрона – замужняя женщина из высшего сословия примерного поведения.
Юлии и Флавии – императорские династии.
Асс – золотая монета.