Сергей Сокуров

 

 

ЗАГАДКА ОДНОЙ РУКОПИСИ

 

 

Предисловие от душеприказчицы

 

            Извещение, которое я вынула из почтового ящика, вызвало у меня только досаду.  Заказной бандероли я ниоткуда не ждала, и тащиться в мартовскую слякоть в почтовое отделение, а там, как обычно, выстаивать очередь, не было никакого желания.  Да что поделаешь! Пришлось идти.

            Пакет оказался довольно увесистым,  в обёртке из плотной серой бумаги, скреплённый крест на крест скотчем.  Сразу узнала руку Градова:  буквы круглые и квадратные, некоторые из них – «б, д,  у,  ц,   з»  –  с немыслимыми «хвостами» даже в строчках адреса.  Ишь ты, не забыл, где отсыпался после «обмывки» гонораров!

            Мы с Градовым расстались давно. И хотя расстояние между нами первые несколько лет раздельной жизни было невелико, я ни разу не встречала заметного в любой толпе его бородатого  лица, его имя давно перестало мелькать в периодике и на полках книжных магазинов. Наши общие знакомые тоже оставались в неведении, куда он направил свои неспокойные стопы, чем занимается в писательском онемении.  Да я и не расспрашивала. С глаз долой – из сердца вон.  И чего ему вдруг понадобилось!?

            Пакет содержал машинопись на листах стандартного формата. Сверху лежало письмецо, от руки, чёрным «шариком», на  бумажном обрывке, в котором Градов сообщал, что в Москве проездом, спешит на самолёт, которым вылетает за рубеж на срочную операцию. Возвратиться не чает, так как случай с ним серьёзный и болезнь безнадёжно запущена. Поскольку я единственный близкий ему человек в этом мире (вот как! спасибо, мой болезный!), оставляет мне  последнее своё сочинение. Если через год не объявится, могу поступать с  «наследием» (так и написал, в «кавычках») по своему усмотрению: выбросить в корзину или издать.  Словом, Градов определил меня заочно в душеприказчицы, не спрашивая моего согласия. Узнаю Градова!

            По дороге домой с работы, потом от почты мечтала дать отдых натруженным за компьютером глазам, но любопытство пересилило, за вечерним чаем взялась за рукопись.  Этим словом пишущая братия, давно в массе своей отправившая  карандаши, чернильные и прочие ручки  на историческую полку к гусиным перьям, продолжает называть  первичный машинописный текст, набранный механическим и электронным способом, по старинке, рукописью; буду придерживаться этой традиции.

            Итак, рукопись Градова. Необычная для него бережливость -  печатные строки через полтора интервала. Лента старая, пересохшая. Верхи заглавных букв выбиты металлом непосредственно на бумаге, за кромкой ленты. Строчка неровная. Узнаю свой давний подарок начинающему литератору – изящную югославскую игрушку UNIS  tbm de luxe с красными панелями, плоскую, капризную, годную для перепечатки результатов поэтического вдохновения в полтора листа, никак не прозаических блоков в сотни страниц. Что ж автор к поморщи компьютера не обратился? Видимо, решил прибегнуть к маленькой хитрости:  вышибить у меня слезу умиления напоминанием о медовом месяце – тоже в стиле Градова.

            Чтение закончила к утру. И помощи кофе не понадобилось.  До обычной утренней побудки оставался ещё час, но так и не заснула; выключив торшер, лежала на спине с закрытыми глазами, ожидая рассвета, мысленно возвращаясь то к одним, то к другим страницам; всё пыталась поймать какую-то важную мысль, вызываемую прочитанным, но исчезающую до того, как принять чёткие очертания.  Чувствовалась какая-то тайна, вложенная автором между строк рукописи. Ладно, пусть отлежится, прочту ещё раз, потом приму решение, что с ней делать. Кстати, что это, повесть, роман в письмах, адресованных мне, сырой материал, ещё не принявший форму?  Сам Градов разъяснений не оставил. Только над первой строчкой почти высохшим синим фломастером витиевато вывел «ОСТРОВ». Ладно, пусть так и будет, «Остров», без указания жанра.  Пока я  по просьбе Градова делаю паузу длиной в год, можете прочесть рукопись,  автор по этому поводу никаких указаний не оставил.  Разбивку на главы пришлось делать самой. Их названия тоже мои. Местами повествование сократила, небрежности подправила, ведь мне достался черновик. Чувствовалось, Градов спешил: последняя глава какая-то усечённая, сжатая.  Может быть,  и впрямь болезнь подстёгивала его.

 

ОСТРОВ

 

            Обитель Верховного Божества

 

            Необходимо обладать изрядным воображением, чтобы называть эту скалу в озере Трувор островом.  Я обезопасил себя со стороны насмешников, дав скале имя… Остров.  Да, теперь Остров – собственное имя моей скалы.  Она была совершенно голой, когда я высадился на неё.  Лишь в низине вдоль ручейка, питаемого ключами, нагота камня прикрыта мелколистным кустарником, мягкой травкой, да по урезу воды что-то ослизлое, ярко-зелёное пытается выбраться на сушу.  Вынырнув из озера, скала полого воздымается к западу серыми пластами известняка метра на четыре и затем круто обрывается к воде.   Две широкие, не перепрыгнешь, трещины от верха почти до подошвы рассекают  камень на три столовые вершины (так, кажется, на языке географов), каждая из которых не больше теннисного корта. Вытянутые в меридиональном направлении, они высятся среди хаоса известняковых глыб, щедрая россыпь которых вместе со скальным монолитом образуют  естественное надводное сооружение причудливой формы, изменяющее очертания в зависимости от сезонного уровня  озера.   Когда я измерил Остров в августовскую сушь,  получил от Южного мыса до Северного (у меня здесь тоже собственные имена) 140 шагов, а с запада на восток – почти 100. Берег, обращённый к утреннему солнцу, изрезан мелководными заливчиками, поросшими крупными белыми лилиями, камышом и неизвестной мне мясистой растительностью;  здесь можно бродить, закатав брюки выше колен.   В одном месте в любую пору года можно подвести лодку  к подножию  южной вершины Острова, глубина позволяет.  Это место на моей карте-самоделке будет помечено уважительно Залив, и здесь с «большой» буквы.  Сюда стекает  упомянутый выше  ручеёк, которому я, придерживаясь избранной системы, дал гордое имя Ручей.  Ничего чудесного нет в наличии нескольких восходящих источников на таком малом клочке суши. Ими славятся трещиноватые известняки всего карстового холмогорья, окружающего озеро, и подстилающие его дно. Если бы Гулливер переселил сюда своих лилипутов,  то мелкий народец обрёл бы здесь новую островную страну, с обнажённым, суровым горным кряжем, с зелёной долиной, вмещающей чистую реку, с удобным заливом, поддерживающим мечту о дальних плаваниях, с изломанными живописными берегами, не дающими уснуть художественному воображению. 

            Южная вершина  несколько превосходит среднюю и северную и размерами площадки, и высотой. С неё лучше всего обозревать водоём и его берега.  На туристической схеме озеро Трувор – овал с длинной осью, север-юг, около трёх километров; в ширину – чуть больше двух.  Скала не показана.  Смотришь с неё в полночную сторону,  берег  далеко, синеет узкой полоской леса, зажатой между белёсым небом и такого же оттенка, но блестящей озёрной гладью.  На востоке и западе одинаково просматриваются отдельные кущи деревьев на возвышенностях и в понижениях долины, а полуденный берег совсем близко, метрах в пятистах, светится лиловыми обрывами, когда солнце стоит низко, под тёмными хвойными шатрами. В низине, куда спускается из бора на невидимых отсюда  Чудских горах  тихоходная речка Изборка, питающая озеро, на речной террасе,   блестят оцинкованным железом над фруктовым садом постройки Кирилл-Андреевской усадьбы.  На противоположной от неё стороне Изборки сереет старым деревом одноименная деревня, пережившая колхоз имени Деревенской бедноты. Колхоз умер, беднота его успешно пережила, как пережила власть советов, империю, царство, времена великих и удельных князей. Кирилл Андреевич, с кулацкой жилкой, не пожелал быть среди неё, ушёл в фермеры, за речку.

 

            Помнишь, Зинаида, моё возвращение из Пушкиногорья тем летом, когда я, вопреки Твоему ожиданию,  взахлёб рассказывал больше об Изборской крепости, чем о празднике поэзии, больше об озёрной долине к югу от Псковского озера, чем о Михайловском? Конечно, четвёртое подряд посещение Могилы на Святых горах притупил первое впечатление, а встреча с озером Трувор в то лето состоялась впервые. И всё-таки, дело было не в новизне впечатлений. Неожиданно я очутился в пространстве, где всё – земля, воздух, воды и живая природа, включая людей; запахи и уровень шума, каждый самый незначительный и случайный предмет – всё отвечало моему сокровенному, в умозрительном, соглашусь, представлении,  образу идеального мира, который я сочинил себе в детстве, по которому скучал, не зная, что это такое, где оно, придёт ли само ко мне или надо его искать. Этот мир чудился мне, когда я уставал за пишущей машинкой, в беготне за гонорарами, уставал от так называемой литературной жизни в президиумах  каких-то совершенно ненужных собраний, от ещё более ненужных встреч с читателями, от ненатуральных поз узнаваемого автора, от убиения часов, дней, лет в союзписательских подвальчиках за трепотнёй с теми, кто тебя не читает и которых не читаешь ты, ибо взаимно презираешь; ведь, среди нулей, единица – только ты один.  Теперь, оглядывая живой, реальный образ этого мира со скалы, я убеждал себя, что мог бы жить здесь до конца своих дней. Июньское солнце сияло в милом сереньком небе над головой, не торопясь на встречу с белой ночью; но не пекло, обдуваемое свежим воздухом из речной долины. В воде, в воздухе, в трещинах  известняка, в пёстрой поросли мелководья и вдоль ручейка кишмя кишели  бабочки, стрекозы, какие-то крупные, лакированные жуки, чайки, юркие рыбки – безымянные для меня создания коллективного творчества Бога и Природы. С каким сожалением оставил я на третий день озеро! Но подпорку в душе оставил: я вернусь сюда, непременно вернусь.

 

            Началось же обретение рая  так:

            Во Пскове, замешкавшись в гостинице, я опоздал на автобус, спозаранку увозивший писательскую организацию на экскурсию в Печорский монастырь. Дабы скоротать время,  оставшееся до открытия Пушкинского праздника, по совету дежурной решил заглянуть в приграничный с Эстонией городок Изборск для осмотра древностей. Никаких особых сюрпризов не предвещали мне башенные ворота старой крепости, но как раз за ними и оказалась страна, сочиняемая всей моей жизнью.

            В Историческом заповеднике «известному автору известных произведений» определили в гиды младшего научного сотрудника. Юную особу звали Еленой. После осмотра цитадели она вывела меня  воротами оборонительного сооружения XIV века на открытое место к белёной каменной стенке, за которой,  среди старых деревьев, более тысячи лет находили вечный покой жители этих мест. Среди них – брат Рюрика Трувор, из загадочных варягов, наёмник и язычник, чей сожжённый на костре прах современники накрыли гранитной плитой, а потомки увенчали огромным, гранитным же крестом. Постояв на месте кремации княжьего брата, мы вышли на  продолговатую спину холма, казалось, на мыс. С трёх сторон, под нашими ногами, бесшумно клубился  туман, сливающийся с туманным же в тот утренний час небом.  Далёкий горизонт угадывался по  чёрным вершинам холмогорья на обратной стороне долины, над волнами холодного пара. Вспомнилось древнее: Океан Мрака.

            - Здесь, - сказала Елена, топнув толстой ножкой о земную твердь, - в дохристианские времена было городище Трувора. Слышите звон? Это гудит набат, сзывая защитников городища на валы.

            Действительно, из-под земли слышался слабый звон. Пока мы обсуждали это явление (голову ломал я, Елена стояла на своём), туман незаметно, враз рассеялся, точно поднялся занавес. И я увидел моей души предел желанный, узнал его. Он находился перед моими глазами. 

           

            Позже знакомый геолог расскажет, как создавался этот уголок земли.

            Несколько десятков тысяч лет тому назад ледники, сползавшие с гор Скандинавии, с гранитного темени Карелии, выгрызли здесь, в коренных породах девонского моря, широкую долину, названную нашими предками Словенской. Там, где ледяным клиньям помогали включённые в него валуны, обломки скал, принесённые глетчерами с севера,  на выглаженном дне долины образовались углубления. Когда, при  всепланетном потеплении,  материковые льды отступили,  глазам пришедших с юга охотникам на оленей открылся неохватный взором, зарастающий травами, кустарником и лесом дол. Со всех сторон окаймляли его пологие холмы, а в низинах овальные углубления заполнялись талыми, грунтовыми и атмосферными водами.  То здесь, то там, на склонах и вершинах холмов, со дна долины, разрывая буйствующий растительный покров, протыкая зеркальную гладь озёр, воздымались, как зубы гигантских доисторических животных,  утёсы из серого известнякового туфа, местами темнеющие пятнами Словенских ключей. Кипели, шипя в прохладных струях северного ветра, берёзовые рощи, ельники и боры, звенели водопады у подножия каменных останцев, слышались голоса зверей и птиц.

            И я в назначенный мне Провидением срок увидел и услышал Словенскую долину, только не в таком первозданном виде, как древние пришельцы из средиземноморской тундры.  Окрестные холмы (горы, на местном наречии) сгладились, острые углы известняковых  утёсов и скальных обломков округлились. Притупились, покрылись трещинами и морщинами, угольной патиной времени; обросли бородами мхов и лишайников. Девственную кустарно-древесную и травяную растительность потеснили пашни, огороды и сады. Следы нового человека, домашнего скота и машин теперь виднелись повсюду – линии электропередач,  дороги, деревни, дымы над крышами, овины, инверсионные полосы в небе. Устал, поредел лесной и озёрно-речной хор. Высохли многие источники, обмелели водные потоки и сжались озёра, подверглись осушению болота. И всё-таки открывшийся мне простор ещё хранил в себе гораздо больше первозданного, чем рукотворного. Такой вывод подтверждался незнаемой мною раньше тишиной. Ведь что значит тишина? Не настороженная немота окружающего нас пространства, нет. Безмолвие, абсолютное молчание мира – это признак смерти. Живая тишина… звучит. Звуки её, как и краски нетронутого ландшафта соразмерны между собой насыщенностью, в меру высоки и в меру низки – не возбуждают, не настораживают, не угнетают, не будят мрачных мыслей. Послушай, Зинаида, шопеновский «Ноктюрн до минор»,  и ты поймёшь, о чём я говорю.

            Под нашими с Еленой ногами крутой склон холма к низу становился пологим. Чем ниже, тем чаще травяной покров прорезывали похожие на рыбью чешую тонкие каменные плиты, на глазах высыхающие под низким солнцем на тёмной, дольше удерживающей росу траве, отчего серый известняк какое-то время казался белым. Между коренными породами свернулись калачиком в утренней дремоте красные и серые валуны – чужаки-пилигримы из северных стран. Ещё ниже начинался кустарник. За ним дно долины занимал еловый лес. Далеко, между зубцами елей блестела отражённым солнцем вода. «Изборка», - ответила Елена на мой вопрос.   Чуть левее от этого места, за чёрными силуэтами         изб, виднелось большое молочно-серое озеро, принявшее (опять просветила меня моя учёная проводница) имя брата Рюрика. Озеро отодвинула земную твердь к дальнему краю окоёма. Что-то темнело на воде между ближним берегом и горизонтом.

            - Островок, что ли? – подумал я вслух.

            - Озёрный утёс, - уточнила Елена и загадочно добавила. – На нём наше Верховное Божество обитает, – (видимо, выражение моего лица вдохновило девушку). – Хотите, познакомлю? Тогда сначала к Кириллу Андреевичу.

 

            Кирилл Андреевич личность яркая, приметная.  Когда мы познакомились, ему было немногим за сорок. Что в высоту, что в ширину, одинаков. Нос «рулём». Глубоко посаженные глаза неопределённого цвета светлые, лукавые, как у всех носатых. Пегую бороду, что растёт от глаз, подстригает снизу «под линейку». Пьёт редко, пьянеет скоро. При этом плачет, переполненный добрыми чувствами, которые я пополняю лирой. На все руки мастер:  повар, столяр, плотник  (по Пушкину);  от себя добавлю – каменщик, гончар, механик, охотник и рыбак, не брезгует «третьей охотой» (со всеми грибами на «ты»); ловок на вёслах и под парусом, лошадник, сам себе пахарь и агроном. А ко всему прочему – удачливый делец: умеет выгодно купить и продать, денежка у него всегда водится. Из таких, как он, в очень отдалённые времена вырастала русская патриотическая буржуазия – из бывших крепостных и староверов. Теперь же многие из подобных Кириллу Андреевичу в фермеры подались. Мой фермер свои гектары отхватил, когда родной колхоз на смертном одре лежал, В хозяйстве у него две избы, по северному просторные, в два этажа; лесопилка, газик, грузовик и «Беларусь», конюшня, кузня, коровник, птичник и дюжина подсобных построек. Цокольные этажи (подклети по-старинному) из плитчатого известняка, верхние (клети) – бревенчатые, обшитые тёсом, с резными раскрашенными «цацками». В усадьбе пропасть народу, от мала до велика. Добрейшая Анна, жена хозяина, много делала для меня, да и на прочих  обитателей усадьбы не жалуюсь.     

            Фермера мы застали дома.  Перевезти нас на озёрную скалу согласился без уламывания, только сначала усадил за стол. Хотел по рюмочке налить, да Анна так зыркнула, что муж безнадёжно вздохнул и подвинул графинчик ко мне. Я отказался. Ну, не верь, не верь!

            Отплыли от дощатого причала на былинной ладье, одновременно напоминающий драккар норманов – длинный узкий корпус чёрного цвета, высокие борта, форштевень с резной конской головой. Он и имя носил соответствующее, «Варяг», выведенное белой краской на носу. Однако парус был латинским, треугольным, а на усечённой корме красовался оранжевый навесной мотор. Пошли под парусом на скалу. От носа «Варяга»  побежали парами под острым углом друг к другу мелкие волны, след за кормой, где  сел наш бородатый, как финикийский пират, кормчий, закурчавился пеной. Остров вырастал из озера быстро. Сначала, издали, его силуэт походил  на прямоугольник: западный обрывистый берег и урез воды – катеты; наклоненная к востоку поверхность скалистого останца, устоявшего под напором  древнего ледника, -  гипотенуза.  Потом, по мере нашего приближения к  Острову, она стала причудливо ломаться; один из «катетов» отклонился от вертикали, а другой – сочленение скалы с водной плоскостью – разорвал с восточной стороны залив (ах, да, Залив, с «большой»!).  «Варяг», сбрасывая парус, будто складывая крылья, втиснулся в него, лихо обогнув низкий мыс, образованный нагромождением известняковых глыб и валунов на мелководье, мягко уткнулся форштевнем в стенку монолита.  Елена прыгнула на берег, я за ней; наш кормчий остался в драккаре-ладье.  Подняться на площадку южной вершины не составило труда: выветренные плиты известняка образовали естественные ступени. И вот мы с Еленой на самом верху, выше нас только солнце. Восторг! Суетливо озираюсь вокруг себя, хочется  рассмотреть всё сразу.  Утолив первый голод глаз, начинаю осматриваться с чувством, с толком, с расстановкой.  И вижу почти всё, о чём рассказал вначале, описывая Остров. Моя учёная гидесса безумолку тараторит, просвещая  заезжего писателя в детали панорамы. Наконец удаётся остановить её:

            - Где же ваш кумир?

            - Наш, - поправила Елена. – Мы все неисправимые язычники, хоть по сто раз на дню макай нас в святую воду. Смотрите туда.

            Её конопатый носик, как намагниченная стрелка, указал на север, и в той стороне, на третьей площадке, метрах в ста от нас, увидел я в каменной мешанине заметную высотой вертикальную плиту, более светлую, чем другие, поверженные или стоящие наклонно  пластины известняка.

            Не без труда мы перебрались к ней через  две расщелины, пропиленные в монолите останца ключевой водой. И вот  заметный издали обломок скалы возвышается над нами. Я разочарован. Над образом «божества» (да простит оно меня за неуважительные кавычки!), видно было, поработали лишь ветер, дождь да летучий снег и град, палящее летнее солнце.  Сколько же веков простоял этот нерукотворный идол здесь в вертикальном положении, переболев на ногах оспой («болезнь» я определил по мелким углублениям в теле камня) и неверием христианских поколений?!

Елена посмотрела мне в глаза взглядом Великого Инквизитора, произнесла раздельно, как бы вколачивая в меня свою неколебимую уверенность:

- Он, - (девушка сумела произнести «он» с заглавной буквы), - Бог, -(опять с «большой»), - Бог словен. Самый главный.

- Перун, что ли?

- Старше Перуна, самый первый, - (в голосе проводницы слышалось благоговение). – Он живой. Он многое может.

- Например?

- Например?.. У вас есть плавленый сырок? Жаль. У меня тоже нет. Увидели бы сами: сырок плавится у его ног, даже в непогоду. Другие камни так не могут, они ведь просто камни, а этот – Бог. Не верите? Был тут один профессор из Питера. Смеялся над моим рассказом при нём. Вернулся домой и сразу заболел. Через несколько дней умер. Все об этом знают.

Я не стал спорить. Потому, полагаю,  и жив тогда остался, получил отсрочку. Но, видимо,  скептицизма своего скрыть не смог.

Лишь на третий день выехал я из усадьбы на берегу озера Трувор во Псков, оттуда – в Москву. Июнь в тот год был ясным. Солнце заходило за горизонт к полуночи. Ещё с час было светло, хоть газету читай у окна, северный небосклон тлел до нового утра. Кирилл Андреевич сдал мне за умеренную плату одноместный ялик, сработанный его младшим сыном для подростковых нужд. Озеро оставалось спокойным, и я, запасшись недоеденным с хозяйского стола, то утром, то под вечер, передохнув, отправлялся в одиночное плавание.

Костёр над заливом. Неторопливая трапеза под чай (опять не веришь? Прощаю!). Полное погружение в мир Трувора и в себя.  Уставал сидеть,   совершал прогулки по Острову – не столько ходил, сколько  лазил по скале,  прыгал с камня на камень, кружил по плоским верхам  трёх горбов. За  два дня исследовал каждый квадратный сантиметр  скалы и каменной россыпи на мелководье. Действительность и мечта всегда перемешаны. А тут замешались во мне особенно круто. От идола я держался на  почтительном расстоянии, насколько позволяли  размеры территории. Как бы не обидеть ненароком древнего бога! Рисковать не хотелось. Я хотел жить, чтобы ещё хотя бы разок ступить на этот берег.

 

 

Дом  с прописной буквы.

 

Сильное желание способно материализоваться. Мысль не нова. Кажется, нечто в этом смысле говорил некий римский философ. Я повторяю, ибо у меня получилось.

В течение двух с небольшим лет после первого посещения Острова обстоятельства мои складывались так, что я не смог ни разу выехать на Псковщину. Пошла чёрная полоса – ни одного крупного гонорара (чистосердечно, получать было просто не за что).  А та мелочь, которая время от времени попадала мне в карманы, целиком уходила на поддержание биологического существования. Я мог бы засесть за конъюнктурные биографии к серии «Личность и время», издаваемые неким ИД, презрев кристальные писательские принципы, оправдывая себя тем, что не Бог весть какое преступление согрешить ради высокой мечты о высоком гонораре. Не засел. Хотя такое предложение мне поступило. Необъяснимо для самого себя занялся делом совершенно безнадёжным с точки зрения заработка:  увлёкся работой  над всемирной историей в стихах. Это было своего рода внезапное заболевание, к которому я с отроческих лет готовил себя по прочтении «Нашей древней столицы» Натальи Кончаловской, то загораясь вдохновением, то надолго остывая. Но до последнего времени горел бесплодно,  а тут на каком-то совершенно пустом форуме, где и соснуть невозможно под видом самоуглубления, я забился в раздевалку и там, на колченогом стуле, плывя в затхлых испарениях мокрых пальто, очутился вдруг на безлюдном берегу реки под южным небом и без помарок записал в блокнот первую секстину:

Песком пустынь засыпаны дороги,

безвестен род, который нам открыл

цветущий дол, где жили зверобоги

и к морю тёк неторопливо Нил.

Нигде ни дыма, берега глухи,

в траве не видно росчерка сохи.

 

Когда я дописал секстину под номером 1267,  заканчивался не только  день, памятный  «круглым столом» того форума и запахом прелой одежды, но и другой месяц, другой год, что крайне меня удивило. За оконным стеклом вьюжило, в интерьере я с трудом узнал холостяцкую свою квартиру (ту, которую ты выделила мне от своих щедрот после развода), так всё в ней было вверх тормашками. Глянув в зеркало, долго узнавал себя в небритом, исхудавшем  бомже неопределённых лет, в мятой рубашке без двух верхних пуговиц. Впервые, кажется, за время своей «Болдинской осени», незаметно перетекшей в зиму (а может быть и не одной осени), почувствовал голод. В холодильнике, который не морозил, оказалась начатая банка с горчицей, а на подоконнике – хлеб,  с пятнами плесени. Замазав плесень горчицей,  откушал на горе черновиков свежей эпопеи и загрустил: куда это нести, какой ненормальный возьмётся печатать это?

Стали мерещиться титулованные историки, поджидающие меня на каждом углу.  Да что поделаешь, взялся за писательский гуж, выходи на большую дорогу. Прикинул, какие издательства ближе к моему дому.  Выбрал то, до которого ехать троллейбусом без пересадки; с пересадкой денег на дорогу не хватало. Проходя к двери пыточной камеры длинным коридором, искал глазами мусорную корзину, чтобы на обратном пути избавиться от отвергнутой рукописи (в чём не сомневался).

Не поверишь! Через полчаса вышел налегке. Правда, иллюзий не строил: отсрочка, только и всего.

Покажите меня тому неверующему, который впервые произнёс обречённо: чудес на свете не бывает!

Возвращаюсь мысленно в благословенный Издательский Дом.  В кабинете Главного редактора оказался чудеснейшим образом мой литературный благожелатель, заботливый проводник моих первых песен, скажу высоким слогом, на страницы толстых журналов, хотя песен не сочинял и не пел.

- Что принёс, Градов? Стихи? С чего бы…

- Всемирная история в стихотворной форме, - поспешил  прояснить я, ни на что не надеясь, и от этого совершенно спокойный.

Главный взвесил на ладони папку с машинописными листами.

- Да это же целая Историада!  Эпос!

Здесь отмечу, что это название с того дня прочно приклеилось к моему сочинению, Слава Богу, не «Истоиадище»!

- Польщён. Скромно уточню: хроника человечества в поэмах.

Главный развязал тесёмки папки, полистал рукопись, кое-какие секстины с чувством, умело прочёл.

- Ну, Гомер… Любопытно. Знаешь, есть мыслишка. Вот что. Заходи, скажем…

Он подумал, бросив взгляд на настенный календарь, назвал число.

 

«Мыслишка», как открылось в тот, назначенный мне день, состояла в том, что мой благожелатель был до тошноты пресыщен всей той перестроечной литературой, которая появилась на свет после «Белых халатов» и «Деток Арбата»,  а всех современных разработчиков, больше разработчиц, детективного жанра последних лет просто люто возненавидел, как «необразованных мужиков» и «свихнувшихся баб». Он мечтал обнаружить нечто «перпендикулярное» времени (его слова) и грохнуть своей находкой по книжному рынку.   Однако времена тянулись такие, что приходилось считаться с реальными рыночными настроениями владельца этого ИД (он же директор издательства). Тот терпеливо внимал доводам своего знаменитого главреда. Мол, «Историада»  - первое подобного жанра явление за полтора века после «Песни о Гайавате», и хотя по количеству стихов уступает «Илиаде», зато почти в полтора раза превосходит «Евгения Онегина». Кажется, в числе положительных доводов присутствовал и такой: автор (Твой покорный слуга, Зинаида), несмотря на то, что на дворе ужасные, ну, почти чёрные времена, сумел сохранить в невинно-детской душе чистое, светлое, и всем этим щедро делится с читателем. Владелец все эти доводы терпеливо выслушал и спросил:

- А как будет с реализацией?

На сей убийственный вопрос ответ был  готов (второе чудо!). Прозвучало имя мецената, из новых русских, который задумал благотворительный жест в сторону русских школ в новом зарубежье. За советом он обратился именно в благословенное издательство, удерживаемое на плаву в бурном рыночном море тонким знатоком эпических произведений от Гомера до Лонгфелло (теперь до  Градова).   Новому русскому с древней фамилией  Рабинович хотелось нечто неординарное, дабы порадовать ребятишек, тоскующих по языку Пушкина за новыми границами среди «титульных» ревнивцев своих  мов. В качестве высококалорийной духовной пищи главред рекомендовал меценату мой труд, да в таких красках, что кандидат в дарители и читать мои секстины не стал, впечатлённый к тому же звучным заглавием. «Решено, - доверчиво  одобрил он, - только делайте подарочное издание, уж постарайтесь». На вопрос о тираже, назвал шестизначную цифру, оплатил издание и закупил все экземпляры роскошно изданной книги для раздачи из собственных рук в учебные заведения и культурные учреждения соотечественников от Монголии до Израиля, также делегатам различных форумов по проблемам диаспоры.

В одной из моих секстин есть такая строка: удача за удачей, как подруги… После нетитулованного, но богатого Рабиновича появляется новое чудо – граф Шереметьев. Не тот, что птенец гнезда Петрова, а ныне живущий в Америке отпрыск белоэмигранта с титулом, приглашённый на Конгресс соотечественников в Петербург. Там граф, как и все участники Конгресса,  получил из рук устроителей плод моего вдохновения в богатом ультрамариновом, с  золотом, переплёте; там же, в столице империи, «не отрываясь» (по его словам) прочёл от корки до корки и по телефону издательства разыскал автора, сиречь меня, и предложил встретиться в Петербурге для делового разговора.

Церемониться я не стал,  а полученный сполна гонорар позволял мне  ездить не только на троллейбусе с пересадками. Конгресс закончился, но граф ждал меня в гостинице на Литейном. Там и порешили: Шереметьев рекомендует «Историаду» Падюкову, тоже русскому американцу, владеющему большим книжным издательством в Нью-Йорке, а тот, при благоприятном стечении обстоятельств, подписывает со мной договор – в России  через своего представителя или непосредственно с ним в США.

Случилось так, что у Падюкова, ознакомленного с моей книгой через графа, появились дела в Москве. Здесь мы встретились в отеле «Балчуг» и подписали договор, по которому  я уступал русскому американцу эксклюзивное право издавать «Историаду» на русском и в переводе на другие языки мира, при чём мне полагался чётко зафиксированный процент с реализации.

Теперь Тебе станет понятно, откуда у меня появились деньги на покупку Острова на озере Трувор у АО, мертворождённого колхозом  имени Деревенской бедноты, и на прочие мои фантазии. А от Падюкова продолжает «капать». Приезжай на хлеба, а! Знаю, что не приедешь, потому так смело и приглашаю. 

 

Накануне Обретения Дома (так теперь называется мой личный праздник) добрался я до деревни к ночи. Но что значит ночь на севере в разгар лета!  Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса. Хотелось истомить себя, отдаляя миг восторга, чтобы радость сжалась, загустела до взрывчатого состояния. Поэтому, оставив наёмный автомобиль за околицей деревни, прошёл к усадьбе Кирилла Андреевича таким путём, чтобы постройки и деревья закрывали вид на озеро.  Условной ночью глаз не сомкнул. Когда солнце выкатилось из-за дальних холмов, вышел за ворота усадьбы и  двинулся в сторону причала. Наконец Остров открылся весь сразу, будто одним рывком сдвинулась в сторону  плотная  штора, тканная из живой зелени.

Что-то безболезненно лопнуло у меня в груди,  растеклось горячим по всем клеткам тела, пьяняще отдалось в голове. Не сразу осознал, что вижу Дом. Он был именно таким, каким рисовало мне его моё воображение: золотящийся свежим деревом, под красной крышей на белокаменном цоколе, с белой же башней под островерхим шлемом. С причала детали строения не просматривались, тем не менее я видел многие из них  внутренним взором. А по мере того, как «Варяг» под парусом приближал нас с хозяином фермы   к Острову, глазу открывались  всё новые мелочи конструкции и отделки.

Дом задуман был деревянным на каменном основании. Нижний, заглублённый в скалу этаж из плитчатого известняка,   с низким сводчатым потолком, отводился под хозяйственную часть, а сосновая клеть, обшитая снаружи и изнутри  кленовой доской, - в одну большую комнату, с сенями, - предназначалась под  гостиную, спальню, кабинет, всё вместе. Вход в Дом я наметил через башню, срезающую круглым боком угол строения.  Кириллу Андреевичу, «исполнительному директору» стройки, выразил желание, чтобы сие оборонительное сооружение возвели из местного камня с включениями  «импортных» скандинавских валунов.  Вообще, образ Дома, нарисованный моим воображением на вершине южной скалы, на бумаге я не увидел. Переданный на словах, в общих чертах, моему доверенному лицу, он достиг слуха известного в округе строителя. Тот, ободрённый щедрым задатком, согласился воплотить  туманный  замысел в  реальном материале.  Вскоре  в Изборске был собран из соснового бруса верхний этаж, затем разобран для доставки до причала в деревне на грузовиках, оттуда  плотами на Остров. Возведением моей уединённой обители строительная артель и фермер с сыновьями управились дней за десять после того, как  были сложены цокольный этаж с русской печью, камин с трубой и башня.

Ничего этого я не видел. Когда прибыли на озеро специалисты и техника, чтобы взрывать и долбить скалу, я уехал во Псков.

 

«Варяг» уже приближался к  низкой надводной гряде, за которой находился Залив. Кирилл Андреевич, ловко справляясь с парусом и рулём, отклонил нос ладьи-драккара вправо, чтобы не врезаться в каменный лоб огромного валуна, который напрашивался на имя мыс Восточный.   Остров поворачивался к нам стороной, освещённой утренним солнцем. Открывались естественные ступени, ведущие к трём «столовым» вершинам, разделённым трещинами, россыпь глыб известняка вперемешку с валунами у их подножия и на мелководье. Всё это я видел как бы боковым зрением.  Вниманием владел Дом, увенчавший южную вершину. На полуденной глухой его стене заметный издали вертикальный штрих превратился в похожий на пилястр наружный выступ каминной трубы, поднимающийся над четырёхскатной крышей.  По  восточному фасаду  темнели низко на белой цокольной стене два оконных квадрата, а над ними деревянная плоскость «клети» смотрела на подплывающих на «Варяге» вытянутыми почти под козырёк крыши, полуциркульными вверху  окнами в частых переплётах – «под старину».  Словно донжон над замком, над черепичной крышей Дома возвышалась сужающая кверху белая башня под острой шапкой из такой же красной черепицы. Специалист бы сказал: эклектика – смесь русского деревенского классицизма   и архитектурный стиль рюриковских времён, воплощённый в древних «кромах». Чёрная арочная дверь с застеклённым верхом и козырьком над ней была открыта на высокое крыльцо, на котором стоял, глядя в нашу сторону, человек в оранжевой куртке.

- А вот и мастер. Калинин, - пояснил Кирилл Андреевич.

С этими словами форштевень «Варяга» со скрипом вошёл в гравий мелководья. Калинин уже спускался по вырубленным его рабочими ступенькам в естественных ступенях склона. Мастер оказался высоким и тучным, но подвижным, как солист балета, желтоволосым кудряшом.  Когда говорил о вещах приятных, серые его глаза увлажнялись. Он и повёл меня по Дому, пока фермер разгружал лодку и переносил поклажу наверх.

Поднялись по крыльцу с чугунными перилами в башню. Света достаточно, хотя толстые стены прорезаны только бойницами в цветных стёклах. Винтовая лестница, ведущая на второй этаж донжона – чудо из железного кружева. Арочный проём, ещё без створок дверей, соединяет круглую прихожую с сенями, в два малых оконца, – на полуночную и закатную стороны. Сени тянутся вдоль всего северного фасада Дома, заканчиваясь ступенчатым спуском в цокольный этаж. Сразу за арочным проёмом, слева, - двухстворчатая дверь. Калинин забегает вперёд, предупредительно распахивает перед хозяином обе половинки; глаза его увлажняются. Да и мои, наверное, тоже. «Зальце», вспоминаю экскурсию  по дому Пушкина в Михайловском; пусть и у меня будет зальце, решено! Прошёлся, считая шаги вдоль голых стен: десять на десять, глянул в потолок. «Три двадцать», - подсказал мой зодчий.

В двухсветном зальце, казалось, сам воздух светился. Час был ранний, и частый переплёт двух окон утренней стороны, перекосившись, лежал на широких, полированных досках пола. Противоположная пара окон, втягивая в Дом прохладу озера, распахнула  навстречу его густо-синей в этот час глади и такого же яркого неба в редких тугих облаках стекольчатые створки внешней рамы. В простенках между окнами и по бокам от них я обнаружил встроенные книжные полки – на высоту вытянутой руки.

А камин! Камин я оставил «на закуску». Целый грот с квадратным входом (нет, въездом!) облицованный бордовым художественным кирпичом, с чугунными полкой и решёткой. Он занимал центральную часть южной глухой стены.  Оглянулся. Противоположная стена с дверью, ближе к углу, через которую мы вошли в зальце,  явно не вписывалась интерьер  голой плоскостью. Калинин вновь перехватил мой взгляд: «Здесь я рекомендую поставить в ряд платяные шкафы, сервант, ну, ещё…» - «Зачем ставить? Встройте». – «Есть! Сделаем».

Осмотрев верхние помещения, через сени спустились в хозяйственную часть. Здесь сводчатый потолок   был не высок, а поскольку каменный низ дома наполовину углубился в скалу, квадратные окна оказались под потолком. По вертикальной оси камина мастер сложил безупречную русскую печь, совместив два дымохода в одной наружной трубе, а пространство возле лестницы отвёл под санузел. Проблем с водой, благодаря природным источникам, не предвиделось. Мой приезд совпал с  монтажом резервуара, предназначенного для накопления ключевой воды. Оттуда она вскоре начнёт поступать в Дом при помощи электронасоса по чугунной трубе. Для отработанных вод и фекалий  предназначалась керамическая труба, выведенная под скалу на западной стороне, где течение в озере было сравнительно сильным. Круглая дыра в полу и иные отверстия поменьше в ожидании оборудования, как бы скандировали круглыми ртами, хором, «рады стараться!». Ничего из этого я в своём умозрительном «архитектурном плане», разумеется, также не предвидел и мог надеяться лишь на опытность и умение Калинина со товарищи.

Наконец винтовая лестница вознесла нас с мастером в верхнее, над прихожей, помещение башни.  Четыре бойницы сторожили подходы со всех сторон света.  Сразу я не мог решить, как буду использовать эту круглую, диаметром три метра комнату  со сводчатым потолком под богатырским шлемом донжона. Летний кабинет? Обсерватория, мечта детства? Хранилище реликвий и редкостей?  Надо подумать.

Меня не покидало ощущение,  что в доме нет чего-то важного. Уже переступая порог, чтобы помочь Кириллу Андреевичу перенести с площадки перед Домом под крышу доставленные с «материка» вещи, догадался: в новостройке ещё не поселился невидимый и добрый проказник, хранитель обитаемых жилищ. Несмотря на раскрытые повсюду окна, Дом источал запахи стружки, олифы, красок, лака, клея, но  отсутствовал запах самый узнаваемый,  хотя определить словами его невозможно – запах жилья. Ещё предстояло оживить это  творение человеческих рук из мёртвого материала. 

 

 

 

В ожидании Домового.

 

Вижу, вижу, ты иронически улыбаешься.  Нет, я не добровольный последователь Робинзона и его лукавых эпигонов с Таинственного острова. Тот и другие оказались отлучёнными от человеческого общества волею стихии; им было комфортно в миру, они всеми силами души стремились вернуться к нему; тосковали от одиночества даже вшестером, как герои Жюля Верна. Они оказались в заточении голы и босы, и почти всё, необходимое для поддержания жизни, минимального комфорта создавали собственными руками, изобретательностью ума и  благодаря благосклонности случая. Я и не отшельник, ибо удалился не в скит, чтобы, до предела ограничив себя в пище и одежде, в скудности и голоде за грехи свои тяжкие, стать людским заступником пред грозным Небом, беседовать наедине с Богом. Я не убежал в пустынь, не удалялся от людей, просто отдалился от общества на контролируемое мною, приятное для меня расстояние, оставив за собой право на контакт с ним по собственному усмотрению. Шалаш, келья, избушка на курьих ножках удовлетворить меня не могли. Для полноты счастья мне необходим был эдакий мини-дворец, отвечающий моим требованиям удобства и эстетики. Я нуждался в бытовых услугах, однако решительно отвергал постоянное присутствие рядом горничных, камердинеров, на которых вновь мода. Слава Богу, в век открытий чудных нет недостатка в механических приспособлениях, заменяющих целый штат дворни, да и обслуживание по вызову сейчас вполне удовлетворительно. Я не отказывался от созерцания мира людей, оставляемого за земным кругом, доступным для наблюдения из бойниц моей башни. Даже готов был ежедневно обозревать гордое человечество, но… на экране телевизора. Обмен информацией? Нет проблем, интернет! Личная беседа? Под рукой телефон. Правда, номер своего я старался хранить в тайне и время от времени менял. Когда хотел, мог прослушать любимую оперу или понравившийся концерт, посмотреть театральную постановку, включая «видик». Благодаря электронике, моим услугам была богатейшая зримая и воспринимаемая слухом палитра мира. Добавь сюда библиотеку. Всё, накопленное родителями и мною, я перевёз на Остров. Подписывался на дюжину газет и журналов. Да, и письма писал! Не часто, ставя обратный  адрес «Псков, до  востребования», что давало возможность отвечать по выбору, если кто-нибудь откликался на мою эпистолу, и первому прекращать переписку.  Письма  на почте забирал по доверенности кто-нибудь из клана Кирилла Андреевича. Иногда сам выбирался в областной центр, в Изборск, к Пушкину в Святые Горы и Михайловское, с каждым годом всё реже – так, поглазеть по сторонам, заглянуть в книжные и сувенирные лавки, пошарить по магазинам (а вдруг из массы ненужных вещей у меня ещё чего-то нет!). На пальцах одной руки можно пересчитать, сколько раз за все эти годы я наведался в обе столицы – к старой боярыне, старающееся выглядеть девицей из демократической семьи, и к порфироносному вдовцу. При случайных встречах  со старыми знакомыми, если не удавалось проскользнуть мимо незамеченным, на вопросы, «ну, как ты?», «где обретаешься?», отвечал уклончиво,  к себе не приглашал, и что-то, видимо, в моём голосе  слышалось такое, что никто ко мне не напрашивался.

 

Вернусь к робинзонам. Все представители этого рода были великими тружениками и умельцами, рукодельниками, за что бы ни брались (а не были изначально, так становились ими). Я же, по большому счёту, как ничего не умел делать, так ничему и не научился (литературщина не в счёт, да Остров и писать меня разучил). У меня никогда не было большой охоты сотворить что-нибудь своими руками,  к рукоделию какого-либо рода никогда привержен не был. Разве что иногда гвозди забивал, попадая молотком больше по пальцам, да что-нибудь подкрашивал, на троечку с минусом, без вдохновения, чисто по нужде. Да что Тебе рассказывать, ты не хуже меня знаешь! Вот дрова колол с превеликим удовольствием, неутомимо, будто меня к священной жертве требовало какое-то божество. Ещё без самопринуждения по дому убирался. Это у меня в крови. Видимо, в прошлых жизнях-существованиях был я чаще всего прислугой. А не барином, кем стал в жизни последней, перемахнув за сорокалетний возрастной рубеж. Не выношу грязи, сора, разбросанных вещей, Тебе тоже известно. Остров, включая Дом, всегда был вылизан, будто обитала на нём при грозном чистюле-помещике многочисленная дворня. Во всём остальном, направленном на поддержание жизни в моих владениях, я всецело обязан опеке Кирилла Андреевича, благодарно и щедро оплачиваемой.

Усадьба фермера стала как бы подсобным хозяйством Дома на Острове. Там, при неусыпном надзоре Анны производились для меня основные продукты питания – свежее молоко и истинно крестьянская кисломолочная вкуснятина (из Твоего лексикона), масло (куда там вологодскому!), овощи и фрукты, какие только ни растут здесь, на севере; ягоды, варенья и соленья, рыба вяленая и свежая, готовая для сковороды и кастрюли (живую, бывало, ловил и сам на удочку или сеткой). Всё магазинное по моему списку доставлялось на Остров кем-нибудь из сыновей или дочерей четы.  К слову, на  территории хозяйства я держал купленный мною джип с правом общего пользования неограниченно, с тем только условием, что первоочерёдность пользование автомашиной остаётся за мной.  Свободная в хозяйстве лошадь под седлом или впряжённая в одноколку, ялик и «Варяг» также всегда были к моим услугам, что, впрочем, случалось не часто, так как я с годами всё больше становился домоседом, всё больше вгрызался собственными корнями в каменистую почву Острова.

Кирилл Андреевич с сыновьями и работниками фермы производили ремонтные работы в Доме,  на всей территории моих владений; время от времени углубляли, расчищая ил и песок, дно залива, поддерживали в удовлетворительном состоянии канализацию, водопровод и систему электроснабжения. По вёснам, после паводка, приводили берега Острова в порядок, очищая их от  лесного и бытового мусора, приносимого Изборкой в озеро; вообще, на них лежала вся трудоёмкая работа, включая распилку брёвен на кругляки под мой топор.  Прожорливые камин и русская печь, пока я не забросил её, требовали много дров. Умельцы с фермы занимались починкой электробытовых приборов, а для ремонта электроники вызывали мастера из городка.

От подсказанной мне кем-то идее ветрового агрегата с электрическим генератором меня отговорил Кирилл Андреевич. Не откладывая дела в долгий ящик, он подключил Дом  к щиту в усадьбе через резиновый кабель, утопленный на мелководье между островом и «материком». Спустя года два  фермер, расширяя дело, установил у себя подстанцию, и тогда я смог нагружать новый подводный кабель сколько душа пожелает. Душа пожелала  в первую очередь электроплиту на кухне, новейшие электрические радиаторы с масляным накопителем, не меньше десяти. Кроме несчётных лампочек накаливания, электроэнергией в Доме питались колонка для нагревания воды на кухне и в ванной, стиральная машина, сушилка, два ёмких холодильника, утюги, переносная электроплитка, насосы, подававшие воду из  резервуара в Дом, также прожектор при башне, световая сигнализация и сирена; конечно, оба телевизора, компьютер, всякая бытовая мелочь.

С реализацией местного плана ГОЭРЛО закончился недолгий век моей царственной печи. А как часто, в долгие северные зимы, в осенние и весенние похолодания выручала меня она!  Да и нередко летом, в непогоду, когда от сырости, приносимой затяжными дождями, пропитывался, казалось, даже камень скалы,  я растапливал это чудо русской старины, спасаясь от озноба. В трескучие морозы открытое пламя в камине способно было согреть лишь сидящего перед ним на диване или в кресле, закутанного в плед, а воздуходувные решётчатые отверстия в полу зальца,  сеней и прихожей не успевали пропускать тёплый воздух из кухни, так быстро остывало вверху. Тогда я бежал к печи, лез на её лежанку, как в детстве в сибирском городке, где увидел свет;  и там, на бараньем тулупе, пересматривал детские сны.  Печь давала мне горячую пищу большую часть года, нагревала воду для ванны и мойки. Правда, она сама требовала кормления. Кроме Кирилла Андреевича, решать эту проблему мне помогал паводок, оставляющий на заливной низине Острова смытые с берегов озера и принесённые Изборкой из дальних рощ деревья. Когда вода спадала, грунт и древесина подсыхали. Работники из усадьбы складировали улов на солнечной стороне Острова; там распиливали дерево и поднимали кругляки ближе к дому.  Наколов впрок поленьев, я складывал их  под навес на южной конечности площадки,  рядом с летним очагом и мангалом.

Колка дров, ходьба по Острову, требовавшая некоторых навыков в скалолазании, гребля на ялике и купание до осенних холодов с ранней весны в озёрной воде, вполне удовлетворяли мои потребности в физкультуре, так что никаких модных теперь приспособлений для накачки мышц и сбрасывания лишнего жира, мне не ведомого, как Тебе известно, я не заводил. Когда русская печь не выдержала конкуренции с электрическими обогревателями и электроплитой (правда, нет, нет, да и призывалась на службу при приступах у меня фантазии), заготовка дров превратилась из трудовой обязанности в сплошное удовольствие, ведь аристократ камин не пожирал что попало. Ему подавай то берёзу, чтобы растянуть наслаждение пережёвыванием изысканной пищи, то сосну, чтобы побаловаться ароматом пузырящейся смолы, то ольху – под дурное настроение, то древесное ассорти – по капризу.  Сортировка кругляков перед отправкой их на колоду, согласись, больше развлечение, чем труд, она требует определённых ботанических знаний.

Ещё одно дело я никогда не доверил бы другим; более того, я выполнил его, ни с кем не советуясь – объезд мебельных магазинов в округе, выбор и покупку мебели. Только доставку на Остров приобретаемого возложил, как всегда, на моего бородатого Фигаро. Сначала я замахнулся на антик из неизбывной своей страсти к предметам ретро, но, ознакомившись с ценами, понял, что даже такой классик современной русской литературы, как Твой покорный слуга, пресыщенный гонорарами, перед кассой антикварных магазинов позорно неплатёжеспособен. Эх, почему я не из новых русских, хотя бы самой скромненькой гильдии!? Не сподобился. Правда, не только в деньгах возникло препятствие: я плясал не от печки, а от некоей почти платоновской идеи круглого, в крайнем случае, овального стола для зальца, засевшей в моей голове, как заноза. Однако местный рынок старинных предметов быта ничего подобного, способного соблазнить меня на безумные расходы, предложить не мог. Зато псковский супермаркет «Итальянская мебель» сумел произвести на меня впечатление  искомой формы и соразмерным зальцу творением красного дерева на гнутых ножках. К столу прилагались четыре стула с явной претензией выглядеть креслами. Стиль ретро, по моему дилетантскому разумению, в этом гарнитуре удался. Что ж, ретро, так ретро, Италия, так Италия! Пошарив по закоулкам супермаркета, подобрал под стили покупки три дивана, способных при установки впритык образовать полукружие; мягкое низкое кресло, в котором можно было утонуть и погрузиться в вечный сон с улыбкой на устах; столик под компьютер, тумбочку под телевизор, другую – под Твою (!!!) пишущую машинку, которая получила статус Первой Священной Реликвии. Вот!  Не удержался, прибавил к перечисленному затейливый (с массой выдвижных ящиков и ящичков, с откидной доской) секретер, за которым, знаю себя, работать не собирался. Тут же, в магазине, мысленно переместил из зальца в сени встроенные Калининым шкафы, а на их место поставил сервант производства Туринской фирмы, который мог бы оказать честь и дворцу на Палатинском холме. Кстати, Ты не знаешь, есть ли там дворец сейчас?

Когда выбор обстановки для верхних помещений был закончен и я рассчитался за покупки, оставив «итальянцам из Азербайджана» адрес (ферма в деревне Изборка),  присмотрел в других, отнюдь не элитных шопах премиленькую кухню с холодильниками в придачу и всякую мелочь, просящуюся в ванную комнату и бесчисленные закоулки Дома. Заодно решил проблему посуды, белья постельного и нательного, верхнего гардероба на все случаи жизни, от вечернего туалета (а вдруг фермеры труворских берегов начнут давать по три бала ежегодно, и не отвертишься!) до классического рыбацкого наряда – с зюйдвесткой и резиновыми сапогами «а ля мушкетёр». Подумал о приобретении кое-каких инструментов, чтобы по всякому пустяку не вызывать «скорую помощь»  с фермы, да оставил это дело за Кириллом Андреевичем.  Ему ловчее. Не пропустил книжные прилавки, покопался, нагружаясь добычей, в грудах аудио и видеозаписей. Конечно, не всё предусмотрел в то  первое для меня нашествие на Свободный Рынок округи. Впоследствии, если по какой-либо причине не мог довериться своим благожелателям, выбирался на «большую дорогу» то за одним, то за другим без насилия над собой, превращая вояж в праздничное путешествие.

Однако вернёмся к нашим баранам, то есть к моей мебели. Наконец, наступил приятнейший для меня день, сборка предметов обстановки  на предназначенных местах. Тут уж без моих друзей с фермы не обошлось.  Потом, отправив помощников на «материк», занялся распределением приобретённых вещей и предметов, новоприобретённых и той малости, что оставалась от прежней жизни, по ящикам, ящичкам, шкатулкам, полкам, стенам, потолкам, углам, подоконникам – на виду, за глухими и стеклянными дверцами. Правда, когда берёшь в руки книгу или, например, кальсоны (даже если они от Версаччи), чувствуешь, как говорят в Одессе, две большие разницы. Поэтому я невольно занялся первым делом предметами, возвышающими дух и утоляющими эстетический голод, но, в конце концов, устал и пожалел, что нет рядом домовитой Анны. Тем не менее, всю уборку, отрываясь только на готовку кофе, довёл до удовлетворительного, в целом, конца в один приём.

Коронованная моим капризом особа движимого имущества – круглый стол – заняла место не по центру зальца, под люстрой, а ближе к камину, отгородившись от двери, ведущей из сеней, диванным полукольцом. Таким образом, моё грешное тело обрело тройное ложе, пружинный полумесяц, направленный «рогами» в сторону камина, что позволяло мне по ночам, не передвигая мебели, укладываться то ближе к огню, то дальше от него. Стулья сразу разбрелись по зальцу, да так и не нашли постоянного места. Кресло тоже начало подвижную жизнь, всё больше возле источника естественного тепла, так и не признав электрообогревателей. В простенке между окнами восточной стороны я поставил секретер. Здесь книжные полки внизу оказались закрытыми, но я заставил их книгами и подшивками журналов, которые, знал, уже не буду даже листать, но от которых не мог избавиться из-за старой сентиментальной привязанности. В простенке напротив поместился столик с компьютером. Сервант как раз втиснулся между западной стеной зальца  и дверьми, ведущими в сени, а справа от двери, в угловом простенке, появилось нечто вроде этажерки, искусно сработанной самим Кириллом Андреевичем под итальянское «ретро». С потолка свесилась люстра-самоделка, на которую я наткнулся на пёстром псковском рынке. Она изображала тонкого синего стекла глобус, с напылёнными разноцветной эмалью  континентами и большими островами. Самое настоящее солнце освещало эту наивную модель Земли через окна двусветного зальца попеременно при восходе и закате, а когда загоралась лампочка внутри стеклянной планеты, казалось, будто бог Плутон зажигал светильник в подземных чертогах.

Выйдем в сени.  Встроенные шкафы из зальца переместились сюда до того, как Кирилл Андреевич стал перевозить на остров покупную мебель. Я приспособил самоделку под одежду «декоративного работника», коим стал на самом деле, мастера на все руки, очень неумелые, когда иных рядом не было, а время ждать не могло; под вызывающие наряды рыбака и ружейного охотника, кем собирался стать. Сюда рассовывался на хранение разнообразный инструмент,  на всякий случай, и весь накапливающийся из года в год хлам, который всегда жалко выбрасывать. В нижней части башни, в прихожей, повесил три зеркала, чтобы входящие имели возможность обозреть себя со всех сторон; между зеркалами приладил полочки, нашлось место для рогатой вешалки. Башенная комнатка наверху долгое время пустовала, однако и ей нашлось применение, о чём позже.

Догадываюсь, Ты утомилась, передвигаясь за мной по Дому. Потерпи,  осталось немного! Спустимся в  «подклеть». Напоминаю: русская печь – сооружение универсальное; она и нагревает окружающее пространство, долго сохраняя тепло, после того, как угасает в ней огонь; и служит для готовки пищи, и выпекает хлеба, и кипятит в большом объёме воду. Котёл, вмонтированный в сей незаменимый на севере агрегат жизни, при определённых навыках можно использовать как ванну; на лежанке печи можно устроиться на ночлег, а станет жарко, перебраться на полати над нею. Жаль, что пришлось оставить милой приметой старины, музейной ценностью это русское чудо, уж больно сложно и утомительно было обхаживать мою крутобокую белёную сожительницу, требующую море внимания и обладающую отменным аппетитом. Были при печи обязательные чугунные горшки и рогатые ухваты, железная кочерга и жестяные совки. Сейчас они живописно обрамляют обленившуюся, проводящую дни в праздности и дремоте старую хозяйку «подклети».

Для готовки пищи в тёплое время года сначала предусмотрел плитку на баллонном газе  (о второй, на дворе, речь была), приткнул её возле печи. У противоположной стены нижнего помещения, за тонкой декоративной перегородкой, стала на коротких толстых ножках, будто чугунная такса, ванна. К ней требование было у меня одно: найти самую большую. Мои помощники нашли, подозреваю, в зоопарке, у слонов. Тут же расположился унитаз, а между названными «удобствами» - электрическая колонка для нагревания воды. Она же обслуживала мойку. Старый бак остался резервным накопителем. Когда появилась в доме электроплита,  нашёл ей место возле глухой стены. Здесь мои друзья смонтировали вторую вытяжку.

Новый кабель, гораздо большего сечения,  чем первый, и собственный щит в цокольном помещении башни возвестили об окончательном  торжестве электричества над энергией открытого пламени на Острове. С тех пор первобытное пламя, которое миллионы лет поддерживало жизнь моих предков, осталось  в моём камине катализатором  романтического настроения, иногда допускалось к свечам, чтобы  канделябры, под старину, не пылились без дела, особенно в праздничные вечера; и очень редко оживляло русскую печь, когда я проводил её на заслуженный отдых. И переживало ренессанс, если ферма вдруг «вырубалась» и «вырубала» за компанию Остров.

Не помню точно когда,  универсальная фирма «Кирилл Андреевич и сыновья»  перекинула через расщелины два арочных деревянных мостика, соединив между собой вершины. Мои внимательные опекуны лишили меня вынужденного удовольствия заниматься не всегда безопасным (особенно в гололёд) скалолазанием во время прогулок и хозяйственного дозора. Зато  я получил  возможность в любое время года, в любую погоду не только слоняться по дому и кружить вокруг него, но и пускаться в дальние странствия от мыса Южный до мыса Северный. Это по футбольному полю скучно шагать от ворот до ворот, скучно от однообразия, если, конечно, не катить перед собой мяч с понятной целью. Островная же стометровка пролегала по трём плоским вершинам скалы, схожим между собой только при обзоре издали. С близкого расстояния, что ни шаг, глазам открывались всё новые картины: скальный монолит под ногами то вздымался, то опадал, замысловато ветвились по нему трещины и складки; причудливыми, неповторяющимися формами появлялся впереди, по ходу движения, менял очертания, уплывал за спину слева и справа. Такими же неповторяемыми, не похожими друг на друга произведениями природы были глыбы известняка, эрратические валуны и булыжники, мозаичные россыпи щебня и дресвы, усеивающие поверхность скальных останцев.  Наплывая на ходока, остроугольные и окатанные камни поворачивались к нему то одним, то другим боком; меняли оттенок, цвет, подобно доисторическим хамелеонам.  И вдруг за ломаной линией обрыва открывается первая расщелина, которую тренированный человек может одолеть на одном дыхании. Но я не молод и вообще приучил себя не делать скидок на  масштабы Острова. Для меня эта трещина глубиной метра три, шириной около двух, - ущелье, серьёзное препятствие, которое необходимо уважать, если хочешь быть цел и невредим, как следующая промоина в известняке между вторым и третьим «горбами». До сооружения мостиков мои нечастые обходы владений иногда занимали всё время между обедом и завтраком. Покорив же природу  чужими руками, я получил возможность покорить и время. Однако существенно повышенная комфортность пути не соблазнила меня на борьбу с Кроносом. Просто я стал  передвигаться ещё медленней, хотя и до того не спешил, подолгу оставался на облюбованном месте, уделяя время созерцательности. Небезопасное путешествие по камням и щелям превратилось в прогулку, во время которой я мог наблюдать дикую природу, облокотившись на  гладкие перила классически изогнутого мостика.

На Острове многое постепенно менялось, повинуясь техногенной силе, направляемой моими фантазиями.

До последней трети августа того памятного года я больше жил на ферме, в гостиницах Изборска и Пскова, обеих столиц, чем на Острове. Уж небо осенью дышало, когда, сняв со счёта в сбербанке прикинутую на глазок, не скупясь, сумму денег и сделав последние «обязательные» покупки,  повелел быть Дому на Острове моим постоянным жилищем. И, поверишь ли,  то собственное повеление в первый год новой жизни в целом исполнил строго, если не считать несколько недель отступничества (это особая тема, к которой я вернусь). Пришла скорая и короткая осень, за ней белым однообразием потянулась зима; наконец, вечные, казалось, холода сменила дружная весна; зацвело. Заплодоносило жаркое и дождливое балтийское лето, вновь стала жухнуть и жестяно шелестеть листва, а я почти все ночи проводил в Доме, хотя, бывало, покидал Остров на несколько дней, садясь за вёсла ялика, а однажды объехал в седле всё озеро Трувор по берегам,  заночевав в шалаше.

Помню, в одну из ночей поздней осени, когда голая земля устав от холодных дождей, ждала первого снега, чтобы укрыться от непогоды и надолго заснуть, кто-то, кинув в оконное стекло пригоршню белой шрапнели, тихонько захихикал на ступеньках крыльца, ударил пухлой ладошкой по входной двери и опрокинул пустое ведро в прихожей. Прошелестели шаги в сенях, на лестнице, ведущей вниз, к русской печи, протопленной с вечера; там замерли.

Я прислушался. Страха не испытывал. Наоборот, почувствовал себя путником на глухом просторе жизни, неожиданно встретившим желанного попутчика. Сразу как-то по-новому стал восприниматься Дом. Объяснение нашёл обонянием: вдруг исчезли последние запахи новостройки. Дом стал по-настоящему жилым. Лары, - подумал, засыпая.- Но почему лары? Домовой. Мой верный Домовой.

 

 

 

Первый год.

 

С описанного в конце предыдущей главы события и начал я отсчёт жизни островитянина. Утро после ночного вселения Домового выдалось погожим. Небо перед поздним рассветом очистилось. Сухая снежная зернь, подсинённая морозным воздухом,  хрустела под ногами, когда  я вышел обычным дозором на дорожку, проложенную от крыльца к первому мостику на задах Дома, что соединял  южный и средний останцы. Какая лекарственная тишина! Какой животворящий воздух!  И как прозрачен! Даже на дальнем, северном берегу озера  каждая складка рельефа, каждое дерево, казалось, просматривалась в мелких деталях. Ближний же берег, по зубчатому верху которого уже медленно катился  в закатную сторону белый ком солнца,  звучал механическим и живыми голосами усадьбы Кирилла Андреевича – приглушённо и отчётливо; некоторые слова можно было разобрать, если раздавался высокий голос Анны.

Чтобы продлить удовольствие прогулки, я обходил Дом по фестончатому краю каменного уступа, начиная от лестницы с перилами, ведущей к Заливу. Здесь склон останца был относительно пологим, но наиболее изрезанным трещинами, завален глыбами известняка. Десятка два шагов к мысу Южный, и вот уже под ногами четырёхметровая вертикаль. Мелкая волна плещется у её подножия. Течение в озере, порождаемое Изборкой, рассекается  вертикальным ребром мыса, как носовым форштевнем корабля,  и основная струя обтекает Остров с западной стороны, куда выведена из Дома канализационная труба. Второй, правый рукав озёрного течения встречает преграду в виде косы из песка и камня, ограждающей Залив с юга, выбрасывает на неё дары Изборки - сплавной лес и мусор окрестных рощ.  Вертикальная стенка скалы  всего в метре от западной стены Дома.  Здесь пробираться надо глядя в оба, а в гололёд вовсе нечего нос совать. Со временем мои друзья с «материка»  поставят здесь кованую решётчатую ограду, чтобы любимый их писатель по рассеянности не свалился в озеро. Но это «удобство» ещё впереди, пока я двигаюсь вдоль стены о четыре окна, придерживаясь за подоконники правой рукой; за углом, справа, вижу торцовую стену Дома с одним небольшим окошком из сеней, а в её конце – башню, срезающую дальний угол. Слева открывается площадка, с которой перекинут горбатый деревянный мостик на среднюю столовую вершину через расщелину.  Под ногами  с напором, шумно бьёт самый щедрый ключ Острова, вода прыгает по ступеням известняковых плит, образуя каскадный водопад, также по меркам страны лилипутов; на дне расщелины струи его сливаются, успокаиваются и образуют Ручей, питающий Залив. Поток по дороге наполняет бетонную ёмкость, откуда отстоянная вода при включении в кухне насоса подаётся в ёмкость, установленную в башне; оттуда самотёком она поступает в цокольный этаж.

Средняя вершина в первый год островной жизни оставалась голой. Не довольствуясь художественными изысками природы, я стал вначале превращать её в каменный парк, переставляя, согласно своим представлениям о прекрасном, глыбы скальной породы и небольшие валуны скандинавского происхождения, возводя из этого подручного материала пирамиды, столбы и арки. Не уверен, что получилось прекрасно, однако работа демиурга доставляла мне удовольствие не только физическое.

Вернусь в тот первый «летописный» день.

Мостиков ещё и в уме нет, как нет каменного парка и многого из того, рукотворного, что я описал выше. На преодоление ущелий (прости, ради Бога за литературное преувеличение!) требуется времени немного, только я растягиваю удовольствие, спускаясь и поднимаясь по скользким от первого поцелуя зимы скальным выступам. Площадка северного останца менее всего затронута строителями, людьми местными, наслышанными о суровом Божестве.  Да, Богом, как учёная Елена, называть кумира некрещеных словен я не стану. Хоть и убеждённый атеист, но атеист православный, этические соображения не позволяют. Но  носить имя Божества  каменный идол имеет полное право. Притом, признаюсь честно, чем чёрт не шутит: а вдруг наш христианский Бог оставил  верховному небожителю древних северных племён часть  прерогатив за былые заслуги!  И здесь, на безлюдье,  одинокому обломку камня, наделённому потусторонней силой, просто не на ком  вымещать свою обиду за века забвения. Когда ещё подвернётся  непочтительный профессор! А тут всегда рядом я. Нет, бережёного Бог бережёт. Поэтому, выходя из дому, не забываю  наполнить карман всякими вкусностями со стола. Если чем старый хозяин скалы побрезгует, чайки съедят да ещё с насекомыми поделятся.   В тот день, помню, принёс Божеству, принявшему облик вертикальной каменной плиты на заре веков,  горсть карамелек. С почтением высыпал их к ногам кумира и не  покинул его, пока не выложил вокруг из булыжников розового гранита кольцо. Получилось капище, как я его понимал.  Пока выбирал подходящий материал на пологом склоне останца, карамельки исчезли. Только розовые растерзанные фантики  гонял ветерок по  щебню площадки,  дразня крикливых, суматошных птиц.

Этим останцем Остров не заканчивался. К северу от его подножия ещё на несколько десятков метров тянулась коса – скалистое основание, осыпанное песком и щебнем. Крайняя остроугольная глыба и приняла от меня название мыс Северный. Она едва возвышалась над водой. Даже стоя на ней, нельзя было различить между серой гладью озера и серым небосклоном дальнего берега озера, рассечённого в меридиональном направлении Нижней Изборкой, которой выносились излишки озёрной воды в северные водоёмы Словенской долины.

В дом возвратился мелководьем восточного берега, представляющего собой  осыпь скалы из разнокалиберных обломков известняка и скоплений валунов.  Многочисленные заливчики, поросшие летом камышом и белыми лилиями, недоступные даже для плоскодонок,  вгрызались здесь в условную береговую  линию, меняющую очертания чуть ли не ежедневно, в зависимости от уровня воды в озере. Прыгая с камня на камень, чтобы не замочить ног, обутых в горные ботинки,  вышел к  устью Ручья, влажное ложе которого в эту пору года уже лишилось бедной своей растительности, единственной на безжизненном камне останцев. Широкого шага оказалось достаточно, чтобы оказаться на правом берегу ручья. В двух метрах от его устья  в начале строительных работ был оборудован добротный, из подручного каменного материала, причал, у которого стоял наготове ялик со сложенными на дне вёслами и телескопической латунной мачтой от пляжного зонтика, со свёрнутым под банкой латинским парусом. Установить мачту и навесить парус было делом десяти минут, без спешки. Отсюда к Дому, вела лестница с двумя пролётами и площадкой посередине, с перилами. По ней и поднялся, чувствуя голод после прогулки.

Пока я обходил свои владения, кто-то из сыновей Кирилла Андреевича и Анны подвёз на драккаре  снеди и пищевых полуфабрикатов, наготовленных  хозяйкой фермы  на добрую неделю. Несколько корзин, покрытых полотняными полотенцами, обнаружил я у башни, на ступеньках перед входом в Дом. Дверь оставалась не заперта, но по местному обычаю, в отсутствие хозяев под крышу чужие не входили, если на стук или оклик не следовало ответа. Теперь  вместительные холодильники оказались забитыми  до отказа. Кроме того, у меня были закупленные в городе припасы – деликатесные консервы, сладости, сухари разного сорта, кофе в зёрнах и чай, грузинское вино, орехи, экзотические фрукты, в деревне не произрастающие. До хлеба, ты знаешь, я не охоч, так что свежего домашнего каравая из фермерской печи  хватало мне на неделю.      

            Чуть ли не впервые в жизни никуда не торопился. Заморив червячка куском буженины без хлеба и грушей, развёл огонь под бачком, и  минут через сорок к моим услугам была ванна, прибавившая мне бодрости и радостного настроения. Стол накрыл перед камином, который с того дня  стал согревать мои тело и душу до поздней весны. Тепло от русской печки, поднимавшееся в верхние помещения, воспринималось само собой только клетками тела, не думающими частями живой плоти.  Вот так, по-разному, воспринимается одно и то же одолжение от друга и от слуги.  Слуг, конечно, у меня никогда не было, но так мне представляется.

            Обильный стол под бутылку  хванчкары растянул обед до ранних уже сумерек, а компанию мне составили лица с телевизионного экрана – по пятому каналу шла передача концерта русского романса из Государственного музея Пушкина.  В тот вечер я не прочёл ни строчки, ни строчки же не написал, вопреки давно заведённому правилу. Когда уставал от сидения за столом, от еды, расхаживал бесцельно по зальцу,  доставал с полок книги, листал и ставил обратно, переставлял безделушки, поправлял картины, если виделся перекос; занятно было дробить горящие головёшки щипцами в камине, щёлкать  кнопками на пульте управления телеэкрана, когда концерт закончился, а ничто другое внимание не останавливало. Когда всем этим пресытился, выключил повсюду электричество, и, следя за красными отсветами догорающих поленьев на деталях интерьера, куда-то поплыл, поплыл, поплыл на высокой воздушной волне…

 

            Не ожидая ни с какой стороны опасности, тем не менее предусмотрел по настоятельному совету Анны сигнализацию, включаемую на ночь и при отъезде с Острова.  Отключить её снаружи мог только я  со специального карманного пульта.  Без этого попытка вскрыть дверь или окна снаружи приводила в действие сирену, слышимую в хозяйстве Кирилла Андреевича; одновременно загорался красный фонарь на шпице башни. Кроме того,  звуковой и световой сигналы опасности мог подать я сам, находясь в Доме, если вдруг по какой-то причине не смогу воспользоваться обыкновенным телефоном и мобильником по причине их одновременного выхода из строя или у меня не будет времени для экстренной связи с  Изборском и фермой – например,  завистники из Союза Писателей, которым не светят гонорары автора бессмертной «Историады», высадятся на Остров воздушным десантом в стиле блицкрига. Опасения Анны, надо признаться, были более «почвенны»:  внезапный сердечный приступ,  ожёг языка горячим кофе, потеря памяти спросонья и тому подобное. А пульт с кнопками находится на часовом браслете с внутренней стороны запястья. Правда, этот браслет я постоянно терял в доме и не думал искать (он сам рано или поздно попадался на глаза).  На шпице постоянно горел зелёный фонарь – знак благополучия.  За всё островное сидение никто не покусился на мою пустынь; редкие недомогания  не давали повода вызывать из Изборска скорую, хотя я заключил договор с платной  клиникой. Исправно работал домашний телефон, а один из двух мобильников я вскоре после их приобретения стал машинально перекладывать из кармана в карман при смене одежды. Один раз только молчание Острова на телефонные звонки с фермы переполошило её обитателей. В тот день я  отправился на ялике через озеро к истоку Нижней Изборки с обесточенным мобильником. Кирилл Андреевич, не так обеспокоенный безответными звонками, как «заведённый»  лёгкой на панику женой, сначала послал младшего в дозор на крышу, но тот ничего подозрительного на Острове не высмотрел и был направлен на «Варяге» в разведку.  Отрок на сей раз через незапертую дверь без ответного «войдите» на стук решил, в нарушение местного «табу»,  войти. Осмотр им Дома ничего не прояснил, но отсутствие ялика у причала  натолкнуло на мысль осмотреть озеро из верхних бойниц башни.  Как обычно, блестящая гладь Трувора была осыпана чёрными лодками, как скорлупой семечек – потомки словен не могли себе отказать в удовольствии порыбачить в такой день, но зоркий Кириллович разглядел в синей дымке единственный треугольный парус, о чём доложил по телефону отцу.

            Парень не ошибся. Устав грести, я доверился ветру, который, то усиливаясь, то ослабевая,  изо дня в день,  в любую пору  года, с постоянством пассата дул с севера на юг вдоль древней ледниковой долины. Такое атмосферное явление, читал я, наблюдается в долине Нила,  создавая комфортные климатические условия  среди опалённых солнцем пустынь. Здесь,  в полночной стороне,  предпочтительней был бы южный ветер, но и тот, что дала природа, оказался для меня благом, о чём позже.

            Плавать против ветра под парусом, меняя галсы, меня научил Суворов, тренер по парусному спорту. Ведь детство моё, если Ты помнишь, прошло в Одессе, на берегу между Отрадой и Дельфином, где моя мама заведовала  лодочной станцией. Там швартовались и спортивные яхты. Конечно до «дракона» я не дотянул, пропадая на море, но яхту класса «финн», благодаря терпеливому Суворову, освоил вполне, после того как несколько раз под обидный смех всего берега лихо совершил «оверкиль», что запечатлено на исторической фотографии расторопным насмешником. Умелец из Кирилловичей спустил на воду плавсредство, некоторыми признаками напоминающее беспалубный, одномачтовый, с одним латинским парусом «финн». Так что на озере Трувор переучиваться мне не пришлось, легко приспособился к особенностям короткого, крутобокого ялика.

            Банка, то есть сиденье для гребца в лодке, находилась на уровне озёрной поверхности.  Когда я опустился на неё, а Остров и южный берег озера остались за спиной,  окоём сузился, и другие берега скрылись за лукой приблизившегося горизонта. Хотя я понимал, что это всего лишь обман зрения, что цель моего плавания в каких-нибудь трёх километрах впереди, мне удалось настроиться на чувство одинокого мореплавателя, бросающего вызов океану. Я и стихия! Один на один!  К сожалению, это возвышенное искусственное настроение  очень быстро развеялось при встрече с первыми рыбацкими лодками. Пока я обходил одну из них на почтительном расстоянии левым бортом, другая появлялась справа, третья оказывалась по носу.  Только успевай перебрасывать рею с борта на борт и ворочать кормовым рулём. Селенья по берегами озера Трувор редки, вымирают, но рыбачит здесь каждый дом, если в нём есть ещё руки, которым по силам забрасывать сеть или держать удочку. Над промысловыми  лодками вились чайки, мою пролетали не задерживаясь. Умные бестии!         

            По мере приближения к истоку Нижней Изборки основное меридиональное течение в озере убыстрялось. И вот уже не нужны ни вёсла, ни парус. Даже в сушь береговые ключи и ручьи в помощь Изборки столь обильно питают озеро, что избыточная вода изливается в полночном направлении широким потоком. А время таяния снегов, затяжные дожди ненастным летом, кажется, раздвигают холмистые борта  долины. В мой план не входило плавание по цепи мелких озёр, нанизанных ниже Трувора на  русло реки, как жемчужины на нитку.  Поэтому я  сделал поворот бейдевинд  и, уже не лавируя, пошёл на остров,  видимый отовсюду с водной поверхности, быстро вырастающий из озера. Наконец вынырнул на поверхность острый камень мыса Северный, сдвинулся в сторону. В скальном  останце различаю утёс с Божеством на плоской вершине; среднюю  горку, оттенённую тёмной расщелиной     и жилую часть Острова с моим башенным «замком».  Бытует мнение, что одно из самых сильных радостных переживаний связано с возвращением домой. Подтверждаю, с оговоркой: самое сильное.

           

            В ноябре началось испытание – ледоставом. Первые дни  после рассвета озеро казалось закованным в панцирь замёрзшей воды, но к полудню температура воздуха повышалась, тепло и ветер ломали  тонкую корку молодого льда. Потом она оставалась цельной весь световой день и всю длинную ночь, но под ногами трещала.  Местами лопалась, особенно вдоль главного озёрного течения. Кирилл Андреевич строго-настрого предупредил по телефону:  опасные поиски пути по льду на «материк» не проводить пока он сам не объявиться пешим ходом на Острове.  Со стороны жизнеобеспечения и физической комфортности мне ничто не угрожало: дров было наготовлено впрок, электроснабжение из фермы не прерывалось, холодильник и ледник на задах Дома были забиты всем, что только могла предусмотреть моя неизбалованная фантазия. Что до  пытки одиночеством, моя уверенность в способности обходится без общества себе подобных не знала границ, к тому же я был подстрахован телевизором и видеотекой.  Но одно дело играть в отшельника, зная, что в любое время можешь заказать по телефону свой транспорт, и кто-нибудь из Кирилловичей отвезёт тебя в Изоборск, Псков,  откуда все пути по земле и по воздуху в твоём распоряжении; другое – оказаться в заточении, с надеждой на помилование лишь по капризу от независящих от тебя сил.  Это способно угнетать сознание до такой степени, что никакой комфорт, никакое эрзац- общение с миром людей посредством электроники не  помогают справиться с отрицательными эмоциями, имеющими свойство нарастать. 

            Из испытания ледоставом я вышел победителем, ибо был готов к нему, как к ристалищу, зная примерно, сколько дней предстоит мне доказывать самому себе свою состоятельность как анахорета. Но вот стали одной надёжной твердью вода и земля, а воли не прибавилось. Наоборот,  единственная грунтовка, ведущая в Изборск, просёлки стали труднопроходимыми для колёсного транспорта, а в семье фермера, хоть и были мне всегда рады,   да и зимой не располагали временем для пустых (с точки зрения земледельца) бесед с праздным литератором, мающимся бездельем и не пристроенным к полезному делу богатством.  Сказать честно, и мне, природному горожанину, разговоры «за жисть» с потомственными крестьянами скоро становились скучны и, едва войдя в хозяйский  дом усадьбы, отряхнув снег с валенок, сбросив на лавку в сенях доху и малахай, я уже думал о предлоге пуститься в обратный путь на зелёный свет на шпиле башни по световой дорожке мощного фонаря, загодя выставленного на мысе Южный и направленного в сторону фермы.  Такие вылазки в мир делал я  зимой всё чаще, и с каждым разом всё глубже становилось моё разочарование, но ничего поделать с собой не мог. Ещё днём как-то отвлекался, находил себе занятия, заставлял себя читать и писать, но к вечеру появлялась какая-то тревожная тоска. Тебе знакомо это моё состояние по вечерам, я был подвержен ему с детства.  В прошлой жизни оно ослаблялось людским окружением, теперь, оставаясь один на один с чёрным оконным стеклом,  я просто не находил себе места. Домой меня неизменно провожал кто-нибудь из вооружённых дробовиком Кирилловичей, так как зимой к жилью выходили из рощ долины  волки.  Странное дело,  спеша к этим не моего круга, но милым людям и чуть ли ни с первых слов начиная тяготиться общением с ними,  я  долго под различными предлогами не отпускал провожатого – поил кофе, угощал красным вином, пытался увлечь разговором. Расставшись с ним, глушил опасное настроение какой-нибудь шумной бессодержательной передачей по телевизору. Засыпая, копался в своих ощущениях.  Иногда мне казалось, что я вот-вот догадаюсь о спасительном рецепте, который позволит мне прочно установить душевное равновесие в добровольно избранных, только оказавшихся такими не простыми условиях жизни. Казалось, вот-вот ухвачусь за ниточку, но она ускользала. Тогда я  придумал выход и поверил в него: мне необходимо чередовать одиночество с активным  участием в обычной городской жизни. Чувство пресыщения тем и тем и станет  побудительным толчком сменить образ жизни. С верой в чудесное средство одним прекрасным  вечером заказал по телефону на утро машину, а когда рассвело, сам Кирилл Андреевич повёз меня во Псков.

 

            Губернская столица неохотно провожала календарную зиму, цепляясь мокрыми мартовскими руками, в уличной грязи, за подол белых февральских одежд, развеваемых последними вьюгами. Поселился я в гостинице «Рижская»,  одиночный номер покидал рано, возвращался поздно, ведя  светский, рассеянный образ жизни. Обедал в ресторанах; всякие там ланчи и брекфесты  совершал на ходу.  Первым делом нанёс визит предводителю местной писательской братии, лысому певцу земли псковской  Болотову в его премиленькую резиденцию неподалёку от драматического театра; из знакомых собратьев встретил там стриженного «в кружок»,  погружённого клинышком бородки в древнейшие пласты православия  Курбатова. Убедился не без злорадства, что мне действительно завидуют. Причём,  наиболее непримиримо те, кто торопился доверительно предупредить, перехватив меня в укромном уголке: «Знаешь, Градов, я тебе завидую по-хорошему». Замечу, исходя из жизненного опыта, что «хорошая зависть» от просто зависти отличается  ураганной разрушительной (ну, просто рвущей на куски!) силой, бьющей в спину.  Именно она заставляет меня верить в магетизм. 

            Болотов, выцыганив у меня деньжат на проведение под вывеской Псковского отдела Союза писателей России литературного вечера начинающих поэтов,  добросердечно  предложил организовать творческую встречу читателей с автором «Историады» на святой земле Пушкиногорья, в  музее-заповеднике, разумеется, также за мой счёт, ради моей славы и Болотовской «галочки» в списке мероприятий, но я нашёл в себе силы от такой чести отказаться,  а чтобы не расстраивать доброго предводителя нищей писательской братии, сделал щедрый в клад в кассу организации. На сём расстались друзьями.

Губернатор Псковщины сделал мне честь, выразив через руководителя аппарата желание встретиться со «знаменитым эпическим поэтом» (его слова), выбравшим для поселения землю с прахом великого Пушкина.  Это обо мне, Зинаида… Туманов пригласил «знаменитого эпического поэта» на встречу в детский дом, коему лично покровительствовал. Там меня избрали в число почётных попечителей, и с того дня я добровольно, с искренним чувством сострадания, стал выделять из своих доходов в помощь  детворе  - единственное  истинно благое дело за всю мою жизнь.

Оказалось, у меня во Пскове масса знакомцев. Правда, я узнавал одного из десяти, но неузнаваемые так убедительно  напоминали мне о  былой дружеской близости, что я действительно стал вспоминать даже то, что в принципе быть не могло, когда очередной знакомец затаскивал меня в ресторан, справедливо предполагая во мне надёжного плательщика.  Скоро мне стало страшно ходить по людным местам: в каждом встречном, чей взгляд по какой-либо причине останавливался на мне, видел я забытого напрочь друга. Поэтому стал обходить скопища  праздной публики, придерживаясь белых стен храмов, звонниц, и часовен,  древних купеческих хоромов, выбирая на набережной реки Великой  пустынные аллеи, а на территории Крома – глухие углы. Лучшими же местами уединения оказались  музейные строения исторического заповедника.  Соблазнился речной прогулкой к Псковскому озеру и обратно. Прежде чем пройти по сходням на дистрофическое судёнышко, долго, пытливо шарил из-за ветлы по лицам попутчиков. Слава Богу, все, кажется, чужие! Пропустил всех,  на борт  поднялся замыкающим, избавившись от подозрений.

Речной извозчик, вёзший к озеру вместе с туристами с десяток жителей островных деревень,  дойдя  до бугристого островка в устье Великой,  обогнул его с севера,  и тут на яркой майской зелени глазам открылся белый храм, типичный для здешних мест, - каменный куб с башней в зелёном шеломе, с арочной плоской звонницей. Кругом ни души. Это одинокое строение на вершине холма напомнило мне мой Остров, Дом с белым донжоном. В груди защемило. Вдруг из цветущих кустов сирени у ворот храмика выскочил весёлый пёс и помчался   в ворота, видимо, на чей-то зов. И я сразу понял, чего мне не хватало в зимнем сидении на скале. Хвост собаки, прощально мелькнувший в проёме ворот, стал той ниточкой, за которую я несколько месяцев тому назад никак не мог ухватиться.

В тот же день, по возвращении в город, нашёл клуб собаководов. Как раз подгадал к распродаже щенков четы  немецких овчарок. Выбрал  кобелька из пушистых двухмесячных шариков, назвал его Тарзаном, тут же оформил все документы, сделал  совладельцу моих владений первые прививки, и на следующий день вызванный во Псков средний из Кирилловичей, повёз нас на общем газике домой.

 

Ко дню моего возвращения к затворнической жизни Остров освободился от снега, обсох под северным ветром; льдины в озере унесло течением к истоку Нижней Изборки, а та цепью озёр спустила обсосанные пресные леденцы к морю – угощайся! Древесный и прочий мусор, выброшенный на Остров половодьем, уже был убран моими друзьями с «материка», годные  в пищу печи и камина брёвна распилены, сложены у торца Дома с южной стороны. Остров обзавёлся  ожерельем растительности по мелководью; зазеленело на суше вдоль ручья, подчёркивая наготу камня. «Надо бы сюда пригласить садовника», - подумалось, но озеленение скалы отложил на потом, и в тот год к этой мысли не возвращался.

Когда Кирилловичи подвели гружённый драккар к причалу, Тарзан  перепрыгнул через борт без колебаний, словно знал, что доставлен, наконец, домой, обнюхал нижнюю ступеньку, оросил её по-девичьи, не задирая задней лапки, и помчался вверх, оставив двуногих разгружать поклажу и припасы. Ещё во Пскове я загрузил газик покупками нужными и приобретёнными «на всякий случай», кое-что прихватил по дороге,  а во дворе фермы стараниями Анны ждали переправки на Остров пищевые полуфабрикаты и снедь. Так что нам, троим мужикам, пришлось несколько раз подниматься на берег с грузом. Холодильники и кладовка вновь наполнились радующими глаз и  волнующими воображение вкусностями; в сенях, ожидая неспешной разборки, образовалась горка новых вещей. Гостей проводил без сожаления. Ведь со мной остался Тарзан, активно осваивающий новую для себя территорию.  Здесь следить за ним не было необходимости – далеко не убежит. Опасность поджидала его лишь на обрывистых южном и западном берегу, однако пёс сразу сообразил, где можно бегать, сломя голову, а где надо смотреть в оба. И выводить в определённые часы не нужно, днём двери всегда раскрыты. Он в первый день нагадил было возле камина, но первому же внушению хозяина, подкреплённому языком ремешка, внял с  видом глубокого раскаяния.

Сначала здесь написал «и потянулись дни» и вычеркнул. Нет, не «потянулись». Дни «тянутся» для скучающего, не знающего, куда себя деть, за что взяться. И, наоборот, «спешат», «мелькают», если во что-то углублён, сам спешишь, торопишься закончить какое-то дело, отмахиваясь от всего постороннего: спишь урывками, одеваешься во что попало, ешь, что под руку попадётся, не чувствуя вкуса.  Вот, нашёл верное слово! Для меня в тот год дни пошли прогулочным шагом, каждый из которых, казалось, давал удовлетворение, хотя, в целом, за редчайшим исключением, день на день был похож, предвиделся с почти протокольной точностью жизни высокого официального лица.

Мой будильник – окна восточной стороны. Теперь службу побудки с солнцем разделил Тарзан. За несколько минут до рассвета он начинал вроде бы осторожно, испытывая почтение к хозяйскому сну, бродить на мягких лапах по зальцу, вздыхать, зевать, чесаться.  Я вставал и выпускал хитреца в сени, оттуда, через наружную башенную дверь на крыльцо и вновь укладывался на диван, чтобы досмотреть прерванный сон. Куда там!  Даже в июне, в белые ночи, вставали вместе с дневным светилом, хотя ночей тех от силы было часа три, не больше. И, представляешь, хватало, чтобы сохранять бодрость до заката, когда часы показывали  за двенадцать.

Пока мой Пятница (второе имя не привелось, неудобное при оклике) бегал по своим делам, я заваривал  кофе. Если позволяла погода, пил его на естественной терраске перед Домом, поглядывая на строения фермы, где тоже начиналось в эту рань активное шевеление.  Потом убирался, что не требовало большого труда, так в доме был мой (а значит, идеальный) порядок; в этом, Ты знаешь, я большой зануда, но в отличие от Тебя, мой четверолапый духовный сожитель неудовольствия не высказывал. Затем наступало время завтрака. Чтобы Тарзан не заглядывал мне страдальчески в рот, кормил сначала его, но он всё равно заглядывал,  только уже не печально, а с интересом, усаживаясь между камином и круглым столом. Я никогда не трапезничал на кухне. Куда спешить! Пища у нас была, как говориться, из одного котла, но, разумеется, себе я досаливал и перчил в тарелке; вообще,  моё предпочтение к молочному, равнодушие к острому позволяло не готовить животному отдельно. Помню, как в первый раз  приступил Тарзан к миске с домашним творогом, разжиженном ряженкой – подлетел после путешествия на газике и «Варяге» к угощению с визгом, стал торопливо заглатывать пищу с уморительным, человеческим «ням-ням-ням-ням».  В конце концов моё педагогическое намерение не приваживать собаку к столу осталось намерением, и, торопливо проглотив свою порцию, Тарзан кусочничал возле меня.  Я оправдывал свою слабость рисунком Жана Гранвиля к «Робинзону Крузо», на котором герой романа в позе короля за обеденным столом угощает с вилки попугая, а кошки и собака ждут своей очереди.  Чем я здесь не король!

После завтрака – обход владений.  Основной маршрут описан выше. Иногда я разнообразил путь  обратным кругом.  Тарзан с удовольствием повторял моцион. Если исчезал из глаз, местоположение его легко угадывалось: над тем местом суматошно, с резкими криками вились чайки. Видимо, у потомка волков проявлялся охотничий инстинкт. Задал бы им жару,  будь у него крылья! На мысу Северный, где я любил оставаться подолгу, пёс присоединялся ко мне и время от времени вытягивая морду навстречу прохладному ветру, к чему-то принюхивался, предавался, оставив шалости, собачьим думам.

Я уже где-то заметил, что постоянное дыхание севера  было для Острова благом.  Места здесь, как повсюду в озёрной стороне, залесённой и заболоченной, - рай для комаров и оводов, ад для человека и скотины.  Моему Острову повезло. Постоянный воздушный поток прохладными струями сдувал крылатую нечисть, и мне не пришлось ставить на окна сетки, как обитателям  фермы.  Если и прорывался к нам какой-нибудь упорный кровопийца, так это было  своеобразным развлечением: Тарзану поклацать клыками да лишний раз повертеться, догоняя укушенный хвост; мне – шлёпнуть себе ладонью по шее, тоже элемент разнообразия в размеренной жизни.

Мой лохматый друг  помог мне окончательно уверовать в Божество словен.  Когда я представил  идолу нового жителя Острова,  умное животное с опаской, показалось мне,  приблизилось к вертикальному обломку скалы, почтительно обнюхало его, но, вопреки своему  обыкновению,  жёлтой струйкой помечать не стало. Что-то подсказало собаке, что этот камень не чета сотни другим, усеивающим Остров.   С того визита мы навещали старожила скалы ежедневно, всегда с дарами в виде сладостей со стола. Я буквально возлагал их к ногам каменного кумира, а Тарзан с сожалением принюхивался к  подношению с почтительного расстояния, не решаясь  нарушит табу кольца из гранитных булыжников, помня строгое моё внушение, подкреплённое щелчком прута по вертлявому песьему заду.  Пёс вообще был понятливым, слова усваивал обычно с первого раза.  А вот то, что он говорить не умел, это было прекрасно! Такого собеседника мне и недоставало. Сложилась чудесная компания: человек, бессловесная ласковая собака, воспитанный Домовой, напоминающий  о себе ночью тихой вознёй за стеной, в сенях; и Божество, себе на уме, не требующее ничего, кроме знаков внимание с определённой дозой почтительности, а о дарах ему я додумался сам. Чего гордеца спрашивать!

Хоть и не велик остров, да прогулка с остановками занимала почти всё предобеденное время. Ещё с час  занимала готовка. Не сухомятничать же, живя помещиком!  Ты знаешь, я люблю супчики, дня не могу без них. Вот и варганил себе внизу, а в погоду -  на живом огоньке летней кухни собственного изобретения хлёбово.  Гарниры (в основном, картофельные «изыски»)  также изобретал ежедневно. Трапезничал долго, балуя Тарзана и разнопородных, разнокалиберных птиц, быстро смекнувших,  что скала посреди Озера  чудесным образом превратилась в кормушку.  Ужина, как такового, не предусматривалось, так как до ночи стихийно происходили чаепития и кофепития под бутербродцы да сладости,  а пёс на закате в одиночестве обедал.

Может сложиться впечатление, что я только ел и гулял, гулял и ел, а Тарзан мне в этом ассистировал.  Разумеется, эти важные занятия занимали много места в моей жизни, однако оставалось достаточно времени, чтобы улучшать  быт, заниматься исследованием Острова и озера, литературным трудом, не отставать от жизни планеты, выглядывая в большой мир из моего, малого, как в окошко, через телевизор; роясь в Интернете, переписываясь иногда по нужде душевной то с Падюковым, то с русско-американским графом, то с кем-нибудь из старых знакомых по капризу. Электронная почта способствовала. Ещё пристрастился вдруг к рисунку, меньше – к живописи. И, конечно, много читал, пополняя библиотеку, в основном, по почте.

Обо всём этом расскажу подробней позже, если жив буду.

Так, в полном душевном равновесии встретил и проводил лето в тесном окружении своего друга во плоти и сожителей бесплотных, не часто встречаясь с обитателями фермы. Легко пережил ненастную осень, запомнившуюся ураганными ветрами, ледостав и зиму, которая закончилась в начале апреля. Насколько помню, дальше деревни не отлучался. На свой день рождения устроил приём для Анны, Кирилла Андреевича и Кирилловичей,  гостил у них с Тарзаном на Рождество, парочку раз заглянул в усадьбу по каким-то делам. Убедился, такой образ жизни по мне.  Жертвой фантазии мне уже не быть.

 

 

 

 

Другие годы.

 

Помнится, Робинзон Крузо первым делом установил на своём острове календарный столб, чтобы не потерять счёт времени и отличать воскресенья от будней, и каждый день делал на нём зарубку. Я, конечно,  сбиться с исчисления дней не мог, даже если бы очень захотел, так как связь с миром, в отличие от йоркца, не терял. Однако меня совсем не занимал вопрос, какое сегодня число, какой день, месяц. Поэтому по прошествии нескольких лет после вселения в Дом на Острове даже года слились для меня в единый временной поток. Хорошо помню многие события жизни на озере, а вот когда то или иное из них случилось, сразу не вспомню, надо подумать, сопоставить личное с тем, что происходило на «материке». Только зачем?!

Внутренним взором вижу голую трёхглавую скалу, возвышающуюся над водной гладью, какой я увидел её впервые, соблазнённый Еленой на встречу с богом словен. А вот она же, увенчанная  «башенным замком» под черепичной крышей. Мысленно перелистываю книгу памяти -  слева от дома, если стоять спиной к восходящему солнцу, появляются два горбатых мостика, перекинутых через расщелины. Листаю дальше – кудрявятся кусты смородины, крыжовника и сирени  у полуденной стены Дома, вдоль парадного фасада, дикая россыпь скальных обломков и валунов,  приобретает  формы каменного парка.

Для озеленения Острова нанял садовника из Изборска, Кирилл Андреевич с сыновьями доставили драккаром земли с «материка».  Засыпали подходящие трещины и углубления на южном останце, высадили кустарник. Жаль, в таких условиях деревья не выживают. Пришлось Тарзану по достижении совершеннолетия первый раз задрать заднюю лапу на  наружный выступ каминной трубы. Садовник же помог мне составить перечень растений низменной части острова, в ложе ручья и мелководья, собрать гербарий.  Хватило тонкой тетрадки. Я  поставил её в дальний угол книжного шкафа и  ни разу не заглянул.  Ботаника в круг моих интересов не входит.  Трава для меня – разнотравье; в семействе кустарников с полдюжины знакомцев,  чуть больше среди деревьев.  Животный мир для меня вообще тёмный лес, если говорить о мелкой и подводной живности. Конечно, стрекозу от бабочки и комара я отличу, а кузнечика с жуком не спутаю, но вот обыкновенная муха и овод для меня на одно «лицо», а что комар, что мошка, разницы не вижу и, главное, не чувствую, один гнус. Горжусь тем, что могу отличить карася от бычка, хотя не уверен в правильности определения того и другого.  Рыбачил я только на удочку, ради удовольствия, а в Труворе всякая рыба съедобна.  Птичий народ здесь разнообразием не отличался, так как повсюду царствовали чайки. Иногда, разгоняя эту крикливую, суматошную мелочь, проходили над Островом, обычно парами, едва пошевеливая крыльями белые лебеди, которым и коршун нипочём, что кружит высоко-высоко, высматривая добычу по когтям.

Большое удовольствие доставило мне собственноручное составление географической карты моих владений. Растягивал его, сколько мог. Вначале решил ограничиться глазомерной съёмкой, а карту не  столько вычертить, сколько нарисовать в виде портулана времён начала великих географических открытий на желтоватом листе ватмана. Ну, если Ты забыла практические занятия по природоведению в пятом классе, напомню, для глазомерной съёмки необходимы фанерка или картонка,  ученический компас и визирная линейка (с продольным гребнем). Описывать процесс съёмки долго, читать, полагаю скучно, да я вовсе не учебник пишу.  От этой затеи пришлось отказаться, так как поверхность острова сильно изрезана, деталей рельефа не счесть. Значит,  многократные засечки их с каждой соседней точки будут множить ошибки, сообразил я, и картина получится не соответствующая реальным очертаниям поверхности. С тем же успехом я мог бы просто набросать карту «на глаз», меряя расстояния шагами.  Рассудив так, приобрёл кипрегель для мензульной съёмки, полевой чертёжный столик на штативе, приспособил к работе Любушку, молодку из деревни, которая с некоторых пор убиралась в Доме,  и в процессе увлекательной работы-игры прямо на рабочем планшете стала вырисовываться карта Острова в масштабе 1: 100, то есть в одном сантиметре один метр. Удалось добиться удовлетворившей меня точности и красочности. Карта Острова обрела-таки вид портулана, который я повесил в раме под стеклом над камином, готическим шрифтом подписав элементы рельефа, получившие собственные названия.

Остров, озеро и берега водоёма вдохновили меня на живопись и графику. В моей художественной папке около сотни рисунков карандашом, а кухню (подальше от чужих глаз!) я украсил пейзажами, на которых лучше всего получилась вода. Прямо Айвазовский! Сам  не ожидал такого от себя. Кроме того, много снимал японским  Canon’ом. Все фотографии остались на диске. Для меня на Острове каждый камень, трещина, каждый изгиб скалы – достопримечательность.  Вот, например, валун, в диаметре не менее полутора метров, доставленный в Словенскую долину ледником  с гор Скандинавии и водружённый на плоскую вершину среднего останца известняковой скалы, «помнящей» девонскую давность,  коей четыреста миллионов лет, когда предки современных лягушек владели всепланетным болотом. Сколько бы  рассказал этот гранитный шар, умей он говорить!  А восходящие ключи голосом обладают. Если понимать их речь, то  узнаешь, что рождаются они в карстовых пустотах известняковых  туфов, получишь сведения о минерализации воды, её химическом составе. Дебит источников определить было не сложно:  подставь поочерёдно под струи каскада ведро и включи секундомер; получишь искомые литры в секунду; потом обыкновенное сложение. Почему я так подробно рассказываю о всех этих скучных делах и предметах, спросишь Ты. Да чтобы поверила, что я на Острове не бью баклуши. Дел хватает. Кому они нужны? Да мне и нужны. Остров – мой мир, а я – его человечество. Вот для человечества и стараюсь.

 

В те «пустынные» годы читал я много, хотя не прочел ни одной книжки, ни одного журнала от корки до корки.  Появлялось желание заглянуть в книги, оставившие след в детстве; раскрывал, допустим «Детей капитана Гранта» и несколько страниц, словно паруса шхуны «Дункан», несли меня по волнам океана к острову, где ждал своих верных детей гордый шотландец. Прочитал по-новому письма Пушкина. Другими глазами открывал Бунина. Ещё раз убедился, что великий Достоевский не по мне,  а «Дневник русского путешественника» Карамзина – лучший путеводитель по современной Европе.  Из художественных фильмов, предлагаемых программами телевидения, выбирал отечественные. Как правило, оставался доволен.  Новостные передачи предпочитал смотреть по первому, второму и третьему каналам; канал «Культура» включал чаще всего, не изменял передаче «Вокруг света»; путешествия, история, природа, мир открытий и изобретений  стали темами моего неустанного внимания.  Словом, я жил  как никогда…

Вот с писательством произошла заминка.  Давно задуманное никак не стекало на чистый лист бумаги; вид его просто страшил меня. Я ходил мимо секретера, не в силах опуститься на стул возле него; боялся даже представить  любимый когда-то большого формата блокнот у себя на колене. Так длилось довольно долго. Списался, брат, - решил почему-то с чувством удовлетворения. Как-то  поднялся по винтовой лестнице в верхнее помещение башни (выше, под коническим куполом был только напорный бак). Круглая комната с четырьмя застеклёнными бойницами, была пуста, но сразу представил себе письменный столик на гнутых ножках с одним выдвижным ящиком, удобное  вращающееся кресло,  этажерки в простенках, заставленные справочной литературой, а по центру, перед столиком, школьный телескоп на треноге, готовый выглянуть в любую из бойниц.  Эврика! Здесь оборудую кабинет! Я привык писать в тесных помещениях,  а здесь, при внутреннем диаметре башни три метра, площадь от силы семь квадратных метров. Помнишь, нечто подобное я выкроил при помощи серванта в нашей однокомнатной квартире, когда писал «Знак чистого солнца»? Увидел, загорелся, сделал (это моё, у Цезаря veni, vidi, vici).  Зимой кабинет обрёл задуманный вид.

Столик, большой напольный глобус и пюпитр, в придачу, выкупил, не торгуясь у старожилки Изборска, вдовы антиквара; этажерки на три четверти высоты стены сделали в  столярной мастерской на ферме. Над ними, в простенках, развесил копии портуланов, а круглый потолок превратил в ночное небо северного полушария – серебряные звёзды по синему фону, с сохранением рисунка созвездий.  Пюпитр принял на себя самый дорогой и полный Атлас, из имевшихся в продаже. Глобус  занял место по центру кабинета, а телескоп «Зенит» кочевал от бойницы к бойнице, когда муза отворачивалась от меня.

Кстати, о музе. Не поверишь, начал писать лирику!  Хвалить себя не приято, хотя даже один из моих собратьев по перу, человек воспитанный, аристократ, позволил себе эпистолярно воскликнуть по поводу, кажется, поэтических успехов Болдинской осени: «Ай, да Пушкин! Ай да сукин сын!». Не пугайся, стихов своих высылать Тебе не стану, но на три из них Квасневский написал музыку, и, вполне вероятно, Ты сподобишься  услышать их на каком-нибудь концерте современного романса. Ей-Богу, не вру! Своими ушами слышал, врубив как-то «ящик». 

Да, Зинаида, Ты догадалась: этим разговором о своих поэтических успехах я  оттягиваю ответ на вопрос, а как проза.   Пора ответить честно, с прозой так ничего и не вышло. Увы! В своём кабинете в башне, когда не требовал меня к священной жертве Аполлон,  я разглядывал в трубу звёзды, выискивая среди них планеты, чувствовал себя Галилеем, узнавая в туманных пятнах на Луне моря и океаны, убеждаясь в наличии кольца у Юпитера и догадываясь, что красная клякса, на линзе инструмента – это Марс. Встретил и проводил навсегда комету Галлея. Через восемь десятков без малого лет, когда она вернётся к Солнцу, наблюдать за ней  уж точно я не буду.

Не помню уже, может быть эта мысль, может другая о собственной бренности, заставила меня задуматься  о последним пристанище. Мне совсем не улыбалось с деревенского погоста, в соседстве с местом кремации князя Трувора, смотреть на мой Остров, на котором будут хозяйничать какие-то неведомые мне люди без всякого почтения к основателю Дома. Нет, первый хозяин имеет право стать своим прахом и плитой над ним, подписанной личным именем, частью прижизненных владений, слиться с ними. Из всех вариантов, как это осуществить, выбрал такой: Остров после моей смерти переходит  экологическому ведомству, которое имеет право  разместить на свободной площади приборы метеостанции и прочие для наблюдения за озером, но капище Божества словен и Дом, другие постройки, что отразится в заверенном нотариусом завещании,  должны оставаться в первозданном  виде.  При этом в кабинете в башне перестановка предметов строго запрещена; там остаётся мой дух за запертой дверью, в других помещениях новым владельцам разрешается хозяйничать по-своему.

Под «другими постройками» я  подразумевал часовню со склепом под полом. Уверен, Ты догадалась… Районный архитектор  по моему умозрительному эскизу  сочинил на бумаге сооружение в византийском стиле – овальную в плане башню с контрфорсами и низким куполом; Калинин со товарищи возвели её на среднем останце. Склеп в скале получился глубоким и сухим. Кирилл Андреевич привёз из  Печор священников, они освятили часовню в присутствии Кирилловичей, Любаши с мужем (он вернулся с заработков в Москве) и  кое-кого из их соседей; я обещал народу  открывать часовню по церковным праздникам для всех, пока в деревне не  построят церковь.

И вот тут дал маху, о чём вскоре пришлось горько пожалеть, да поздно было…

Мне бы догадаться  до «принятия христианства» на Острове  навестить Божество словен с дарами, да объяснить ему мотивы своих действий, да убедить его, что на личные владения идола никто не покушается, северный останец остаётся в полном его владении. Но я пренебрёг правилами хорошего тона. Возможно, вину свою мог бы загладить, приведя притч после службы на капище под предлогом экскурсии, но  из головы вылетело. А эти  древние кумиры, «бълваны», скажу тебе, существа злопамятные, мстительные.  Всего одна тысяча лет прошла с тех пор, как  предали властелина словенских душ  северяне, соблазнённые восточным Богом. Что для бессмертного духа тысяча лет? Мгновение!  Обида не забылась. Но кому мстить? Не так часто появляются на безлюдной скале насмешники профессора. Вот и осталось растапливать божественным гневом плавленые сырки. Но вдруг появился на Острове постоянный житель, мужик с понятием, хоть и чужак, не словен;  в отсутствии волхвов исполняет их обязанности исправно: капище обновил, приносить жертвы пищей не забывает. Подобрел каменный старик. И тут такое предательство -  ставит жертвенник  Богу-победителю, добро бы в деревне, так нет, прямо под носом, на территории, где, казалось истукану, время остановилось при отступлении материковых ледников. И хоть бы извинился! Показал спину, уводя гостей в Дом, к столу. Ужо тебе!

Болеть я начал со следующего утра после освящения часовни. Предвижу Твою скептическую улыбку. Нет,  праздничное питие, обильная закуска здесь ни при чём. Ничего лишнего в тот день я себе не позволил. Сначала заболела душа в предчувствии какой-то беды. Вопреки своему обыкновению долго не поднимался с постели, устроенной возле неубранного стола, когда гости отбыли на «Варяге» уже в темень, ориентируясь по звёздам, держа курс на огни фермы.  Тарзан печально посматривал в мою сторону, устроившись под столом: когда же завтрак, хозяин? Наконец встал, принял на всякий случай ассорти из аллохола, ношпы, фестала, угольных таблеток и ещё какой-то дряни, что нашлась в аптечке.  Объедков на два дня хватило собаке, а опивки слил в  озеро – рыбкам на радость.

Боли в желудке начались через неделю. Не стану утомлять тебя подробностями. Сначала терпел, занимался самолечением с помощью Анны. Когда терпеть стало невмоготу, переселился в отдельную палату областной больницы. Тарзана временно оставил на ферме. Горечь разлуки с хозяином, думаю, подсластили ему лохматые девочки из собачьего племени, к коим стал он неравнодушен с некоторых пор.  Дом остался под надзором моих друзей. Местные эскулапы изучили меня всеми доступными методами и только руками развели: ничего не понимаем! Связался с Падюковым.  Тот  ответил: приезжайте.

Лечу… Этим словом заканчиваю первую часть повествования. Даст Бог (и моё островное Божество), продолжу.  Не даст, напиши, Зинаида, от себя: рукопись осталась незаконченной.

 

 

Заключение от душеприказчицы

 

Двенадцать месяцев миновало. Подождала ещё с  полгода. От Градова никаких вестей. Да жив ли он? В приписке к пакету сообщал, что летит за границу. Однозначно, в США, к Падюкову, что подтверждается последними фразами рукописи. Попробую найти его через русского американца. Дай, Бог, памяти, в какой день он вылетал? Точно не припомню.  Через друзей обратилась в соответствующую службу. Ответ обескуражил:  пассажир с такой фамилией из России не вылетал в предыдущие три года. Вот так штука! Через Международный Совет соотечественников нашла графа Шереметьева. Тот с писателем Градовым не виделся, но несколько лет тому назад получил машинописный текст, кажется, романа в стихах, что-то вроде «Илиады»… Да, да, верно, «Историада»! Нет, не читал, руки не доходят. Падюков? Был такой, сын эмигранта, основал «Братство словян Руси». Давно умер в Калифорнии.

Заинтригованная, приступила к поискам с другой стороны.  В Изборске нашла научную сотрудницу исторического заповедника по имени Елена. Толстые ножки – сходится!   Писателя из Москвы она хорошо помнила; водила его к «могиле» Трувора, познакомила гостя с Верховным Божеством словен. «Какой остров? Идол на склоне под городищем стоит. И вам показать? Идёмте!».

Спускаться к обломку серой скалы, стоящему торчком в каменной мешанине известняковых глыб, мы не стали: склон крутой, мокро, скользко. Отсюда  в  километре, примерно, на востоке, что-то блестело за зубчатым верхом леса, просматривались крыши строений. Спросила Елену: «Там озеро Трувор?» - «Так себе,  озерко, каких в Изборско-Мальской долине немало. Только почему Трувор? Городищенским его называют местные жители». – «А в Словенской долине?» - «Словенской? Такой здесь нет». – «Погодите, погодите, Лена! Вон те крыши – ферма Кирилла Андреевича?» - «Ну да, его». – «Сможете проводить меня туда?» - «К сожалению, мне в  крепость пора. А вы идите этим просёлком, как раз выведет минут за тридцать».

Колея, выбитая автомобильными и тракторными шинами, тележными колёсами, вывела меня скоро к добротным строениям усадьбы на бугристом берегу водоёма размером с футбольное поле. Это и было Городищенское озеро, самое крупное, как потом оказалось, в долине. В него вливался ручей на границе фермерских владений; другой ручей вытекал в направлении блестевшего вдали водоёма, на глади которого что-то чернело.

Кирилл Андреевич оказался точно таким, как описал его Градов: «квадрат» с бородой.  Писателя он, конечно же, помнил. Москвич сначала прожил у него с неделю, потом  долго не появлялся, наконец, возник будто из-под земли какой-то потрёпанный, изнурённый. Долго отходил на природе, ночуя в шалаше на той стороне озера.  Нам хватило  четверть часа, чтобы обойти его.  С дальнего от строений усадьбы берега, в соседнем озерке, в котором и десяток уток не развернётся,  разглядела я скальный выступ, на котором разве что присесть можно, пересекая вброд эту лужицу. Пришло грустное понимание: вот он, Остров Градова…

 

Возвратившись в Москву, поиски  моего бывшего друга не прекратила. Не буду впадать в подробности своего долгого, упорного труда. В конце концов, обнаружила  подвальное помещение, которое последние десять лет делил «ни по какому ведомству не числившийся», потерявший все документы Градов с опустившейся женщиной, намного старше себя.  Любушка (именно так, не Любка, не Люба представилась она) по-прежнему подметала улицу, получку из ЖЭКа тратила на сахар, из сахара гнала самогон.  Бумажка в пятьсот рублей развязала её язык. А тот поведал мне, что Градов при ней состоял помощником при кормильце-аппарате, всё стучал на «красной машинке», когда был трезв, в самые чёрные дни не позволял её продать, хотя продали буквально всё, что покупалось  на соседнем рынке.  Зарплаты дворничихи хватало только на производство спиртного; закусывали, чем Бог пошлёт. Во хмелю сожитель бредил, всё какой-то остров вспоминал, сытую, вольную жизнь на нём. Наконец, настучав стопку бумаги, отнёс её куда-то, взяв последние деньги. В тот день женщина спустилась в подвал поздно, нашла Градова спящим на койке поверх тюфяка. Подвинуться на окрик сожительницы он не пожелал. Она откатила его к стене, легла рядом и тут, ощутив спиной холод, поняла, что рядом – труп. Куда его отвезли – в крематорий, в яму – не знает.  А машинку обменяла на бутылку водки. Романы (ударение на «о») она не пишет.

 

Я вышла из подвала на воздух, под солнце, словно обрела рай. И… позавидовала Градову.  Всё-таки он был самым счастливым из нашего писательского круга.  У него был Остров.